Солнце слепых - Виорэль Михайлович Ломов
– Работаю. В фирме одной. В Пушкине.
– Каждый день ездите?!
– У меня машина.
– Вы совсем не похожи на секретаршу.
– А я и не секретарша. Я исполнительный директор.
– Да? – удивилась Катя. – А сколько вам лет?
– Двадцать пять.
– Как бежит время! Как оно бежит, боже мой!
– Как? – спросил Федор.
Катя ничего не ответила.
– Поехали в парк Победы, – предложила Маша. – Покатаемся на лодке. Я буду грести. Я люблю грести.
– Лучше бродить парком, нежели душою, – сказала Катя.
В парке они взяли напрокат лодку. Катя уселась на корме. Федор на носу. А Маша с веслами, между ними. Невольно все замолчали, поддавшись очарованию уходящего дня. Федор вспомнил вдруг тот золотой день, когда они всей семьей скользили в лодке куда-то вдаль, туда, где, казалось, нет никакой пристани. Ее там и не оказалось…
Дрейк обратил внимание, что на стволе старого дерева растут побеги. И кажется, что это не побеги растут, а старое дерево убегает от самого себя, от своей старости. «Вот ведь оно нашло выход», – подумал он.
– Жить бы вон в том доме, – нарушила молчание Маша. – Можно было бы завести собаку и выводить ее на прогулку в этот парк…
– Вы любите собак? – оживилась Катя. – А я не могу с ними.
– А чего с ними мочь? – грубовато спросил Федор.
– Не получается у меня с ними. Они требуют много времени, усиленного к себе внимания.
– Они ничего не требуют, – сказал Федор. – Их просто надо любить.
– Просто любить – это, наверное, самое сложное, – задумчиво сказала Катя. – А знаете что, пойдем ко мне домой! Чайком побалуемся. У меня прекрасное варенье из айвы и сухарики с орехами и изюмом. Хрустят! Мой рецепт. У вас никаких планов? – обратилась она к Маше.
Федор подумал, что возвышенное чувство может, как спящая царевна, пролежать полвека и ничуть не состариться, так как оно никому не было нужно. И, без всякой связи с этим, он вдруг понял, чего не хватало ему много лет: ему не хватало человека, с которым можно было бы уютно молчать. Как молчал он с Машей в летнем кафе. Как они молчали все четверть часа на лодке. Эти пятнадцать минут сделали меня мудрее на пятнадцать веков, подумал Дрейк. Но они не искоренили до конца мою глупость.
– Катя, ты…
– Вспоминала, Федя.
– Долго жила с ним?
– «Долго» не получилось ни с кем. Дело, наверное, в том, что у меня, как у всякой женщины, обостренное чувство пространства, а у мужчин, с которыми меня сводила судьба, наоборот, было обостренное чувство времени. Эти два чувства невозможно было состыковать.
– Почему? – спросил Федор.
– Да взять элементарный порядок в доме. Ты знаешь: я, хоть и взбалмошная, но люблю, чтобы все было по полочкам, на своем месте, стопочками, в рядок. Только я организую свое пространство, а он придет и вмиг разрушит его, раскидает, разбросает. А начнешь убирать, претензии вместо благодарности – почему и куда убрала?
– Ну а время?
– Время? Я никогда не могла понять, чего вы, мужчины, ждете от будущего? Ведь вот оно, пришло, ваше будущее, а что в нем? Гипертония? И под этим высоким давлением жить всю жизнь?
– Поэтому то время, которое организуют мужчины, вы так легко и разрушаете.
Зачем было состыковывать время и пространство, думал Дрейк. Зачем свою разодранную жизнь латать этими суровыми, но гнилыми нитками? Зачем этим заниматься на старости лет?
В старости человеку его собственный мир может видеться земным шаром или храмом, который покоится, естественно, на незыблемых основаниях: китах или колоннах. Но сколько же людей до глубокой старости пребывают в воздушных замках, возведенных на сваях вечных иллюзий!
Маша разговаривала с кем-то по телефону, а они сидели в креслах напротив друг друга, и им было немного неловко, впрочем, непонятно почему.
– А ее родители где? Сын?
– Она сирота.
– Прости. Может, выпьем? У меня есть. Правда, сухое. Как?
– Если пьется, можно и сухое… Кстати, наше будущее, я имею в виду мужчин, оно ведь и ваше будущее, то есть женщин. Жаль, что им не положено лежать рядом на одной полочке.
Катя не стала возражать. Она подошла к зеркалу и стала разглядывать себя. Федор понял, что она любуется собой. «Странно, – подумал он. – Актриса не должна любоваться собой. Чем больше она любуется собой, тем меньше оставляет другим. Хотя – она скорее всего любуется собой, как женщиной. Она еще может позволить себе делать это».
– Давно хотел спросить у тебя, еще тогда: что ты все смотришься в зеркало? Хочешь увидеть что-то новое?
– А зачем же еще смотрится женщина в зеркало? – ответила вопросом на вопрос Катя.
– Вот взрослая собака никогда не смотрится в зеркало, – сказал Федор, – потому что она еще в щенячестве усвоила, что в зеркале не она.
– Видишь ли, Феденька, мы, женщины, проскакиваем щенячий возраст без особых мыслей, – вздохнула Катя. – Давайте-ка, я вас завтра свожу в театр.
Федору показалось, что Кате не понравился этот краткий диалог.
Потом Катя показывала гостям альбомы с фотографиями, подарки от организаций и поклонников, афишки и программки, адреса, посвящения и даже орден. Она заметно оживилась, передвигалась легко и бесшумно. Память у нее, как у идеальной актрисы, была идеальной. Показала третье прижизненное издание «Стихотворений» Блока.
– С автографом? – спросил Федор.
– Вот во втором и третьем томе, здесь, здесь, здесь, вон там исправления, сделанные рукой Блока. Георгий Павлович говорил, что лично «знавал» Блока. Я ему верила и не верила. Как и во всем остальном.
И в главном, хотел спросить Федор, но не спросил. Когда Катя ушла к Славскому, Федор искренне недоумевал, что может быть такого в другом мужчине, чего не было в нем. Разумеется, вопрос этот не имел никакого отношения к естественно-интимным вещам или житейским подробностям. В молодости, особенно после войны, такими вопросами не задавались. Вопрос этот тогда имел для Федора неизмеримо большую философскую глубину и мировоззренческую высоту. Но он не нашел на него ответа. Он не мог тогда понять того, что для женщины часто привлекательнее не сила духа конкретного мужчины, а реальная власть над душами других людей, которой, кстати, могут обладать и весьма низкие душонки. Славский и Туманов были наделены природой этой властью и распоряжались ею вполне умело. Не мог тогда Федор постичь того
