Бьёрн Ларссон - Долговязый Джон Сильвер: Правдивая и захватывающая повесть о моём вольном житье-бытье как джентльмена удачи и врага человечества
— Не беспокойтесь! — сказал он объятому ужасом священнику. — Этот хам не понимал, чем он обязан Богу, и я наказал ею, наставив на путь истинный. Продолжайте!
О случае со священником мои буканьеры рассказывали снова и снова под взрывы хохота. Но меня это мало забавляло. Знаете, на чьей стороне я был? На стороне моряка, который пожелал упиться до одури христовой кровью!
Но почему-то они всё же начали считать меня своим, и я даже им понравился. Случаются ведь и более удивительные вещи на свете.
Однажды, когда я уже пробыл у них несколько месяцев и малость отъелся, ко мне подошёл избранный ими вожак и отвёл меня в сторонку. Это был детина огромного роста, с бородой и волосами, как у барана. Насколько я могу судить, его выбрали вожаком не за умную голову, а за грубую физическую силу. Доверительно глядя на меня, он положил руку мне на плечо, будто мы были друзьями.
— Ты у нас уже три месяца, — торжественно начал он. — Ты научился стрелять, как настоящий мужчина, разделывать быка и готовить букан.[20] У тебя есть свои странности, ты иногда ведёшь себя глупо, но ты был хорошим товарищем, таким же, как мы. Ты знаешь, что мы всегда за справедливость, что мы делим между собой всё, что имеем, и следим за тем, чтобы ни один из нас не мнил себя выше других. Мы называем себя береговыми братьями, и это не пустые слова. Мы — братья, да, мы — большая семья. Что скажешь, Джон? Хочешь присоединиться к нам? Это здоровая и свободная жизнь, хотя суровая и здесь не умирают богатыми. Но многим ли из нас светило богатство? Думаю, ты не пожалеешь.
Он замолчал, дав мне время подумать. Хотя о чём было думать-то. Их речи о братстве ни капли не трогали меня, я столько наслушался этих сказок от чернокожих на «Беззаботном», что хватит на всю жизнь. Они тоже хотели сделать меня одним из своих, будто бы в их силах было заставить меня сменить кожу. А теперь эти береговые братья желают принять меня в своё братство, заставляют клясться в верности и обещать быть таким, как им надо. Ну и что? Пускай. Им же хуже. Клятвы и обещания — это только слова.
Кроме того, тогда я ещё не знал точно, чего я хочу от жизни и куда хочу податься. Я уже был вне закона и не мог идти вперёд, не следя за тем, куда ступает моя нога. Я не владел ничем таким, о чём стоило бы говорить. Баттеруорт и его приспешники завладели моими фунтами. Мой кошелёк, моя одежда не были моими, они принадлежали всем, во имя счастья всех, согласно правилам буканьеров. Так что я мог бы с успехом оставаться здесь, как и где-то в другом месте, пока не представится что-нибудь более подходящее.
— Ладно! — сказал я Пьеру ле Бону, то есть Добряку. — Я буду с вами. Но при одном условии.
— Что за условие? — спросил он с любопытством.
— Если меня освободят от молитв за столом.
Пьер ле Бон был не столь набожен, он захохотал так, что борода у него подпрыгивала.
— Думаю, никто не будет против, — сказал он.
И действительно, никто не возражал. Наоборот, когда мы вернулись в лагерь и Пьер объявил новость с такой помпой, как будто у них у всех родился первенец, начались похлопывания по спине, пожелания удачи, меня окружили сплошь радостные лица. Если бы в последнее время я не был настолько занят восстановлением своих сил и здоровья, я бы увидел, что тут дело нечисто. По моему опыту, редко бывает всё в порядке у людей, которые, чтобы жить вместе, должны поклясться друг другу в верности, пока смерть не разлучит их, или в вечной верности, как будто они вечны.
В честь моего присоединения к братству был устроен праздничный пир. Весь лагерь, десятка два пиратов, их чернокожие или с шоколадным отливом женщины и столько же рабов засуетились, чтобы выставить на стол еду и питьё. В мою честь собирались заколоть откормленного кабана. Пир должен был начаться во второй половине дня, и все должны были упиться ещё до наступления сумерек, потому что позднее появлялась мошка и жизнь превращалась в ад.
В лагере имелась коптильня высотой в восемь футов, стенки которой были выложены ветками, а потолком служила решётка, куда помещали мясо, в которое накануне вечером втирали соль грубого помола. Внутри коптильни горели сухие кабаньи шкуры и кости. Это было лучше, чем дым от дров, ибо вещества в шкуре и костях кабана придавали мясу особый вкус. И это действительно было так, мясо становилось мягким и сочным и его можно было сразу есть. Кроме того, оно могло храниться месяцами, поэтому пираты считали такое мясо лучшим провиантом. Они обмакивали его в соус из растопленного кабаньего жира, смешанного с соком нескольких лимонов и разными специями. Такой соус назывался «pimentade».
Когда мясо было готово, а питьё, вынутое из запасов, распределено буканьеры произнесли свою чёртову молитву и поблагодарили Господа Бога за еду, ради добычи которой они сами из кожи вон лезли.
После еды появились трубки (некоторые буканьеры приобрели испанские манеры: они сворачивали так называемые cigarillos,[21] и когда все закурили, вновь поднялся Пьер ле Бон и произнёс речь, в которой приветствовал меня — нового члена братства. Я услышал множество слов о верности и товариществе, о том, как надо всегда проявлять готовность браться за любое дело и помогать друг другу; делиться тем, что досталось; держаться вместе и жить в согласии, не только в удачные дни, но также и в моменты невезения, то есть, как он сказал, в горе и в радости. Я бы не удивился, если бы узнал, что в прежней жизни он был священником.
После этих серьёзных слов я сидел, посасывая трубку, не предчувствуя ничего дурного, как вдруг Пьер ле Бон с блаженной улыбкой вывел вперёд одного из вольных буканьеров — маленького, скрюченного, тощего, словно щепка, и твёрдого, как кремень, — с таким шутки плохи, во всяком случае в вопросах жизни, смерти или застольных молитв. Парень, видно, хотел выразить дружелюбие, но улыбка так и не смогла пробить себе дорогу на его костлявой роже.
— Это Том, по прозвищу Меткий, — сказал Пьер ле Бон. — Он — один из самых метких наших стрелков. Спроси других. Те, бывало, устанут стрелять, пытаясь попасть в апельсин, а Том попадает в тоненькую веточку, не задев апельсина.
От похвалы Том напыжился.
— Месяц тому назад, когда мы гнались за кабаном на испанской территории, испанцы захватили товарища Тома. Мы тогда наскочили на целую группу испанских всадников. Они охотятся с длинными копьями верхом на лошадях, а мы — с ружьями, так что у нас редко бывает повод бояться их. Но тогда мы от неожиданности рассыпались в разные стороны, и этим гадам удалось заколоть Яна прежде, чем мы смогли этому помешать. Том всё же отомстил. Он застрелил восьмерых испанцев ещё до наступления темноты, хоть они и были с лошадьми и собаками.
