Морской почерк - Коллектив авторов
Четыре дня пролетели, как четыре часа. Прощались, не могли оторваться друг от друга.
– Серёжа, ты меня любишь?
– Оля, ну что за вопрос? Конечно, люблю.
Она заглянула в глаза:
– А как ты меня любишь?
– Как Море.
Потом была “полярка”, завоз аж до Певека… Медленные выгрузки по портпунктам “в час по чайной ложке”. Серёга извёлся от этой медлительности.
Нет, он не разлюбил Море, по-прежнему обожествлял Север. Он часами мог любоваться звёздами или сверкающими льдами под восходящей тёмно-оранжевой луной. Он восхищался хитростью вороватых песцов и наглостью хозяев Арктики белых медведей, бесконечным полётом чаек над кормой. Но теперь он хотел, чтобы это видела и она.
Фотоаппарата у него не было. Да разве может фотография передать чувства? Он писал Оле письма. Как в прошлом веке, длинные, подробные. Отправлял толстые конверты в портпунктах и представлял, как она будет рассматривать обратный адрес: Мыс Шмидта, Амгуэма, Ванкарем, Чаплино…
Такого долгого рейса у него никогда не было. На подходе к родному порту он готов был выпрыгнуть за борт.
Они снова встретились! Какое счастье светилось в её глазах! Серёга же после нескольких бурных дней и ночей закупил материал и занялся ремонтом. Через неделю он поклеил обои. Затем привёз свои вещи и картину.
– Оля, не возражаешь, если мы её тут повесим?
– Пусть повесит до твоего рейса. А кстати, боюсь спросить, когда ты снова к своей любовнице?
– Ну что за выдумки, Оля? Ну, какая любовница!
– Ты сам говорил: Море.
– Ах ты, хитрюга! – он поймал её, повалил на кровать. – За коварство требуется компенсация!
Они лежали, отдыхали.
– Оля, я списался.
– И куда же ты теперь, на какое судно?
– Я совсем списался. На берег. Ты не возражаешь, я у тебя поживу?
Оля встала, прошлась по комнате.
– Возражаю!
– Но почему? Я думал, ты хочешь этого, что тебе со мной хорошо…
– Ты не сможешь без моря, мучиться будешь. Изведёшь себя и меня.
– А я попробую. Работу найду на суше. Люди с руками всегда нужны. Ну, не могу я без тебя, понимаешь? Мы яхту купим! Маленькую. Вместе в море будем ходить, по островам. Хочешь?
– Хочу. С тобой я всё хочу. Только скажи, ты меня любишь? – прошептала она на ухо.
– Люблю! – заорал он с хохотом.
– Как Море?
Серёга посерьёзнел, сел на край кровати.
– Нет, наверно, теперь больше.
Валерий Сандлер
Валерий Сандлер родился в Украине, где страшной военной зимой 1943 года его мама с трёхлетним малышом на руках бежала, спасаясь от расстрела, из Хмельницкого гетто.
Подрастал и созревал в Киргизии. Сорок с гаком лет назад, убив четыре года на работу в сельской школе, понял, что учитель не его призвание, выбрал что полегче – журналистику. Корреспондент и редактор киргизского радио и телевидения; сотрудник столичной “вечерки” (откуда в июне 1980 года за “политическую” ошибку был изгнан с треском и с формулировкой “без права дальнейшей работы в средствах массовой информации"); разнорабочий в Ботаническом саду; завотделом публицистики и ответсекретарь журнала “Литературный Киргизстан"…
С 1992 года – в США. Около 12 лет был редактором отдела новостей нью-йоркской газеты “Новое русское слово”.
С 2004 года – пенсионер.
Не состоял. Не привлекался.
Нижеприведённый очерк был опубликован в книге “Живёт страна Пикулия”, которую выпустила в 2006 году Антонина Ильинична Пикуль.
Сладкая каторга Валентина Пикуля
Илан Полоцк, мой рижский коллега из журнала “Даугава”, пытался меня образумить, слегка перефразировав библейское изречение: “…но легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем репортеру пробиться к Валентину Пикулю”. Рассказывал истории про его строптивый характер и полнейшее равнодушие ко всякого рода паблисити. Истории эти лишь укрепляли мою решимость видеться и говорить с писателем, чьими книгами я зачитывался уже давно, ради которого я полетел бы не то что в красавицу Ригу, а и на самые Соловки, откуда весной 43-го, в свои неполные 15 лет, юнга Валентин Пикуль был направлен для несения боевой службы в должности рулевого на эскадренном миноносце “Грозный”, который воевал на Северном море.
Вот так просто и легко написалось: “направлен… для несения боевой службы”. А ведь он, которого друзья, а равно и недруги, считали образцом предельной прямоты и беспредельной честности, вступление во взрослую жизнь отметил… обманом: желая во что бы то ни стало быть зачисленным в Соловецкую школу юнг, накинул себе пару лет сверх прожитых. То была ложь во спасение, с той лишь разницей, что спасать будущий юнга намерен был не себя, а – родину. За его плечами оставалась тяжелейшая блокадная зима сорок первого года в родном Ленинграде, а впереди маячили долгие (детским сердцем, рано познавшим беду, он предчувствовал это!) месяцы и годы войны, и у стен осажденного Сталинграда сражался в рядах батальона морской пехоты его отец, батальонный комиссар Савва Пикуль – украинский крестьянин по происхождению, воин и патриот по призванию, сам начинавший жизнь рядовым матросом на эсминцах Балтики.
Семнадцати лет от роду, прикрепив на груди три боевые медали (ему за них пеняли прохожие на улице: “Сними! Как не стыдно носить чужие, мальчишка!..”), вчистую демобилизовавшийся юнга Пикуль вернулся в Ленинград, где его ждало место на подготовительном отделении военно-морского училища. Здесь от него, успевшего перед войной закончить всего лишь пять классов неполной средней школы, требовалось решать задачи по алгебре и тригонометрии. Поняв, что в этих предметах он не только не плавает – тонет, – Пикуль поступил соответственно своему характеру: отказался протирать штаны за одной партой с “малолетками”, а немногочисленной к тому времени родне громко и самоуверенно заявил, что чувствует в себе иное призвание – писательское…
Есть у Валентина Пикуля небольшой по объёму, но поразительный в простоте и откровенности автобиографический очерк “Ночной полёт”. Беседуя с читателем доверительно, он вспоминает о своих первых литературных опытах – то иронизируя над собой, то по праву родителя гордясь детищем, произведенным на свет в “зеленую” пору молодости. Меня в “Ночном полёте”, как и во всей творческой судьбе автора, более всего поражает упрямая вера в свои силы и возможности: это она, вера, вывела его на дорогу русской исторической романистики, чтобы через годы самообразования в библиотечных залах и за “домашним” чтением (язык не поворачивается назвать домашним без кавычек чтение на чердаке, при свете керосиновой лампы!) превратить вчерашнего дилетанта-пятиклассника в одного из популярнейших прозаиков нашего времени, чьи романы, при неизменно массовых тиражах, всё же не способны были удовлетворить ненасытный читательский спрос. И пусть назвал он “творческой неудачей” свой первый роман
