Александр Чернобровкин - Херсон Византийский
На следующий день мы вышли в море на ходовые испытания. Дул норд-ост, метров десять в секунду, волна выстой от силы полметра – то есть, лучше погоды для прогулки не придумаешь. Из бухты вышли на веслах, а потом начали ставить паруса. Услышав их «лопотание» на ветру, я чуть не заорал от счастья. На курсе бакштаг шхуна начала набирать ход, причем почти так же резво, как моя яхта. В балласте, сидит неглубоко, вот и несет ее ветром. В грузу скорость упадет. Зато руля будет слушаться лучше, чем сейчас. Всё-таки румпель – не штурвал, тяжеловато им управлять с непривычки.
Я подозвал Геродора:
– Становись на руль. Идем этим галсом.
Он быстро освоился с румпелем.
– Тяжелее, чем рулевым веслом? – спросил его.
– Нет, также, – ответил он, – а поворачивает быстрее.
– Посмотришь, какой послушной станет шхуна, когда корма будет сидеть глубже! – пообещал я.
Прошел к носу, посмотрел, как закреплены паруса, сделал пару мелких замечаний, чтобы не забывали, кто капитан. Постоял на полубаке, посмотрел, как форштевень разрезает волны, разбрасывая в стороны брызги. Да, на шхуне интереснее, чем на яхте. Даже пожалел, что в прошлой жизни не устроился работать на такую. Предлагали на частную шхуну, переделанную в яхту. Работа холуйская, не по мне.
Дошли до мыса Айя, до того места, где я кувыркнулся за борт. У меня появилось предчувствие, что сейчас упаду в море еще раз – и окажусь в двадцать первом веке. Не случилось. Как ни странно, я не сильно огорчился. Потом легли на обратный курс. Шхуна кренилась не сильно, с остойчивость всё в порядке, даже пожалел, что не сделал мачты выше. Греки очень удивились тому, как круто к ветру и быстро шла шхуна. Нефы с латинскими парусами могут идти почти так же круто, но намного медленнее. Оба скифа приуныли. Личики у них позеленели, будто огурцов объелись. Ничего, некоторые от морской болезни со временем излечиваются. Но очень некоторые.
Когда мы под парусами вошли в бухту, на берегу скопилось много зевак. Кое-кто из них подходил потом к шхуне, рассматривал ее уже без презрительных ухмылок и мрачных пророчеств, как раньше. На всякий случай я удвоил на ночь караул на ней.
Еще два дня ушли на погрузку снабжения и товаров на шхуну. Точнее, товар был один, недорогой и быстрореализуемый – вино в бочках, потому что на большее денег не хватило, а идти на поклон к иудеям мне не хотелось. К тому времени были проданы и мой конь, и Скилура, и Палака. Парни, конечно, очень расстроились, но я пообещал им осенью купить получше. Собирался даже продать доспех, но потом решил не покупать товар, а заготовить самому. Поэтому вино погрузили в твиндек, а в трюм набили пустые бочки, дрова и рыболовецкие сети. К вечеру второго дня я сам себе доложил: «Корабль к бою и походу готов!»
20
Первый раз Тендровскую косу я посетил в бытность курсантом. Мой однокурсник трудился на портовом буксире «Березань», который часто бегал в те края. Буксир был старый, жутко коптил. Про него шутили: «Распуская дым и срань, в море вышла „Березань“». Зато команду оттуда было не выгнать. Каждый раз они останавливались на пару часов возле Тендры и ловили рыбу обычными донками, в основном бычков, больших и черных, – кочегаров, как их называли одесситы. За два часа каждый член экипажа надергивал бычков на половину месячной зарплаты. Теперь я приплыл на косу с сетями. Мы зашли в затоку, стали на якорь недалеко от берега, на глубине метров десять. На косе между намытыми валами грунта во впадинах имелись озера, соленые и пресные. В мое время Тендровская коса была покрыта только травой и невысоким кустарником, а сейчас есть рощицы.
На берегу мы расположились между соленым и пресным озерами. В первом будем добывать соль. Не в товарных количествах, конечно, потому что мало времени и котлов всего два и среднего размера, а только на засолку рыбы. Сети поставили греки. Это они умели делать лучше меня. Сети были не похожи на капроновые, более грубые, с глиняными грузилами. Казалось невероятным, что в них хоть какая-то рыба попадет. Греки утверждали, что попадет и немало. Остальные развели костры и занялись вываркой соли. Кроме скифов, которым я разрешил поохотиться, чтобы оклемались после качки. Нас немного поболтало на траверзе мыса Тарханкут. Не знаю, как он называется в шестом веке, но такой же пакостный. Во всём Черном море будет спокойная погода, а возле Тарханкута обязательно потреплет.
Сам прошелся до ближней рощицы. Если не ошибся, это была ольховая. Опилки ольхи – самые лучшие для копчения рыбы. Да и мяса можно накоптить, если будет что. Я набрал валежника, а вернувшись в лагерь, послал готов срубить и притащить несколько сырых стволов. Коптильню устроил в склоне вала. Грунт был рыхлый, копался легко, но и осыпался быстро. Я укрепил стенки галькой, камнями, которые пришлось поискать. Испытания отложил на следующий день, поехал с греками трусить сети.
Результат превзошел мои самые смелые ожидания. Уже из первой сети выбрали рыбы столько, что шлюпка была заполнена по планширь. В основном кефаль. На кавказском побережье ее называют лобаном за тупую, округлую, «лобастую» голову. Пойманную рыбу сложили в бочки, залив густым раствором соли. Лишь часть рассола вылили на два небольших настила с бортиками, чтобы насушить соли для личного пользования.
Скифы вернулись с двумя большими птицами, дрофами, судя по «усам». Раньше видел их только по телевизору, но на экране всё кажется интереснее, чем в жизни. Мертвые дрофы не впечатляли внешним видом, разве что размерами – величиной с крупного индюка, не меньше десяти килограмм мяса. Они были общипаны, выпотрошены, порезаны, заложены в котлы и повешены над огнем вариться. Что меня впечатлило – ни одно перышко не было выброшено. Всё будет пущено в дело. Утилитаризм людей шестого века поражал. В их жизни ничто не бывало ненужным. Скоро из этих перьев и пуха сделают подушки или тюфяки. В кубрике для команды сейчас холодновато. Я купил им несколько овчин, но этого мало. Там три двухъярусные кровати. Нижние ярусы одно-, а верхние двуспальные из-за изгиба корпуса. В моей каюте наоборот, чтобы верхняя кровать, на которой спит малый, не мешала вставать с нижней. Я и так в шестом веке только и делаю, что проверяю головой на прочность притолоки, косяки и прочие нависающие архитектурные детали. Никак не привыкну, что выше их среднего роста. Семен с Валей спят отдельно, в каморке возле печки. Она низкая и узкая, прямо от двери залезаешь на кровать. Зато теплая, и никто не мешает их частной жизни. Судя по набухающему животу Вали, она имеет место быть.
Ночевали на шхуне. На берегу оставили только дрова и настилы с солью. Первую половину ночи на вахте стоял я. Убедился, что и византийская ночь в этих местах тиха. И звезды такие же яркие. Люблю на них смотреть. А вот космонавтом не мечтал быть даже в детстве. Не знаю, почему. Может, из-за боязни высоты. Но в самолете ведь не боюсь, и на дереве или мачте тоже. Зато выйти на балкон на восьмом этаже и выше – насилие над собой. Гарри лежит на палубе неподалеку от меня. Он набегался на берегу, теперь дергает во сне лапами, будто гонится за кем-то. На постоялом дворе его случили с сучкой для улучшения породы. Собаки у Келогоста мелковаты в сравнении с Гариком. Сучка с ним подружилась, после чего признали и два кобеля, точнее, вынуждены были отдать ему верховодство. После этого он по ночам не отсыпался в комнате, а отрабатывал харчи, охраняя вверенное ему имущество. И, подражая своим подчиненным, опять научился гавкать.
