Валентин Пронин - Завещание мессера Марко (сборник)
Обвиненных в близости к зачинщикам мятежа держали в отдельных каменных подвалах, запертых железными дверями. Среди этих несчастных оказался и Чэн.
Его схватили около дворца, куда он сопровождал монаха Гао.
На предварительном допросе Чэн сознался, что был проводником старого монаха, но отрицал всякое участие в заговоре и подготовке убийства наместника. Его допрашивал молодой семужень с темной бородкой и большими светлыми глазами.
Тяжелая колодка давила шею юноши, стянутые волосяной веревкой руки затекли, он с трудом поднял голову и, встретив взгляд чужеземца, увидел в нем уверенность сильного человека и превосходство варвара, нестерпимо оскорбительное для любого жителя Срединной империи.
Чэн старался сосредоточиться на спокойствии и отрешении от страха. Он ожидал пытки и хотел превозмочь трепет слабого тела, уподобившись тибетскому аскету, равнодушному к боли. Однако пытать его не стали. Чиновник, ведущий допрос, махнул рукой стражникам и склонился над бумагами.
Чэна отвели обратно в тюрьму. Сутулый, безобразный монгол, увешанный кривыми кинжалами, несколько раз ударил его по лицу плетью, толкнул в черную дыру подвала и со скрипом закрыл ржавую дверь.
Чэн лежал на холодном полу, кровь текла по его рассеченному лицу, суставы ныли, внутренности сжимались от истощения. Юноша прислушался к глухому стуку своего усталого сердца и, соотносясь с его прерывистыми толчками, послал мысленный призыв праведному Гао, желая воспринять хоть частицу его бесстрастного мужества.
Временами плотная слепота мрака начинала искриться изнутри глаз тихим утешительным светом. Жизнь не звала его, он смирился, надежда угасла. Смерть манила к себе, подобно белому лотосу, подобно желанному отдыху в конце изнурительного пути.
Прошло два семидневья, прежде чем юноша услышал ржавый скрип двери и увидел вертикальную полосу света. Сейчас же влетел толстый шмель, ударился с сердитым отчаяньем о стену, случайно шарахнулся назад и улетел, радостно гудя, в растворенную дверь. Затем приблизились медлительно шаркающие шаги.
Прежний сутулый монгол поднял Чэна пинками. Снял колодку, накинул ему на шею аркан и вывел из подвала. Прикрепив конец аркана к седлу, монгол боком, по-степному влез на коня. Два пеших воина с секирами на плечах стали позади узника. Чэн качался от слабости и, зная, что идет на муки и гибель, заботился только о том, чтобы не упасть и сохранить достоинство жителя Срединной страны.
С усилием передвигая ноги, Чэн цеплялся взглядом за выбоины мостовой, за осколки кремня, катившиеся из-под копыт. Конский косматый хвост маетно мотался перед глазами, и от этого нестерпимо нудного мотания кроваво-темными пятнами плыли в мозгу картины… Замершая толпа вокруг помоста, где желтеет уже голая спина осужденного, слышится одинокий безутешно жалующийся женский плач, колко слепит тяжелый, как молот, искривленный меч в жилистой руке палача…
Внезапно страшное видение отпрянуло. Чэн словно осознал на минуту последнее данное ему счастье дышать ясным утренним воздухом и слышать нежный, смешливый шепот листвы.
Вспыхнула кристальными каплями лиловая гроздь цветов; в ветвях абрикоса белый дымок запутался тающей спиралью… Словно черные ножницы, ласточки стригли голубой шелк небосвода, взмывали и проносились легкими молниями…
Улыбаясь ссохшимся ртом, Чэн следил за полетом ласточек в безграничном просторе неба, ловя тоскующими глазами свое призрачное утешение.
Тишину скупо тревожил неторопливый перестук копыт, скрип кожаного седла, равнодушно-уверенные шаги секироносцев. На углу, из-за высокой ограды, свесились ветки густолистого тутовника. Проезжая, всадник пригнулся. Тут же вверху зашуршало, и человек с ножом в зубах, как рысь, прыгнул ему на спину. Лошадь шарахнулась… Взмах ножа… Монгол завалился на сторону и повис, будто тряпичная кукла, застряв в стремени носком.
Быстро, безмолвно кружились тени – приземистые, рукастые, как прыгающие пустынные пауки. Солнечные пятна метались у ног Чэна. Ветки тутовника еще раскачивались, листья дрожали… Секира валялась под оградой: красная рукоять пылала на солнце, а лезвие в тени казалось серым и мутным. Видение приближавшейся казни вдруг обернулось перед юношей распростертыми телами конвойных.
Один из нападавших высвободил Чэну руки, снял с шеи петлю.
– А где же отец Гао? – спросил он, хрипло дыша.
– Я не знаю, где святой отец. Я не видел его с того часа, как нас схватили. – Чэн узнал главаря воров, рябого Бао. – Мне жаль, что вы ошиблись…
– Ну, как уж вышло. Нечего теперь рассуждать, пора уносить ноги. Эй, храбрецы, разбегайтесь-ка кто куда! Да прячьтесь получше! Кто попадется – держать язык за зубами. Я-то в городе сидеть не собираюсь, – обращаясь к Чэну, продолжал Бао. – Скорей к южным воротам!
Юноша схватил Бао за рукав, стараясь не отстать от него.
– Только бы пробраться в предместье, – торопил Бао, – а там – ищи нас за рекой. Да, надень-ка мой халат, а я, так и быть, останусь в рубахе… Ворота караулят аланы или урусуты – люди из завоеванных ханами земель. Поспешим, пока Кагатай не приказал закрыть все двенадцать башен Ханбалыка.
Осадистую, мрачную сторожевую башню с узкими бойницами и шестью ярусами железных крыш охраняли рослые воины в остроконечных шлемах, мелкопластинчатых, как чешуя, панцирях и сиявших под солнцем налокотниках.
Едва держась на ногах, Чэн растерянно посмотрел вперед. Небо вращалось над ним медленным тошнотворным волчком. Чэну еще не приходилось встречать на своем пути таких страшных людей. У этих влитых в чешуйчатую сталь великанов были большие бороды, густые и желтые, как солома в копнах. Но особенно Чэна ужасали их глаза – светло-прозрачные, отдающие синевой, будто глаза чудовищ. «Зачем мы сюда пришли? – изнывая от слабости, спрашивал себя Чэн. – Можно ли ждать добра от демонов, от косматых безобразных гуйфанов?» Ведь только кровожадные демоны, чьи изображения он видел в монастырях, обладают нечеловечески могучим сложением, желтыми бородами и ужасающе бездонной синевой глаз…
– Это урусуты, – настороженно всматриваясь, произнес Бао.
Молодой воин с золотистой бородкой сказал стоявшему подле него широкогрудому богатырю:
– Глянь, дядя Прокун. Да слышь-ко, Прокун Евстафьич! Никак двое умыслили на волю уйти…
– Заворачивай вспять, ныне никого выпускать не велено.
Богатырь с пегой от пятен седины бородой даже не поднял взгляда, задумчиво упертого в землю. Преградив беглецам дорогу, молодой коротко сказал по-монгольски, что выход из города запрещен. Однако китайцы не понимали его или делали вид, будто не понимают.
