Три минуты молчания. Снегирь - Георгий Николаевич Владимов
– Да всё прошло. Вода вот – еле тёплая.
Клавка подошла, завернула рукав и попробовала воду, потом выкрутила кран, постучала кулаком по смесителю. И там заклокотал пар. Пробку, наверно, прорвало – из ржавчины.
– Видишь, тут всё с хитростью. Ну, теперь хорошо?
– Ещё погорячее нельзя?
– Что ты! Я бы и минуты не вытерпела. Вон как ты намёрзся! – Она помолчала и вдруг припала к моему плечу, к больной лопатке. Я её волосы почувствовал и как покалывает серёжка. – Такой красивый, а плечо – синее. Зачем же так жить глупо!
– Намокнешь, – я сказал.
– Намокну – высушусь. Дай я тебе разотру.
Но не потёрла, а только гладила мокрой ладонью, и это-то, наверно, и нужно было, боль понемногу проходила. И холод тоже.
Она сказала:
– Ты дождись меня. Ладно?
– Куда ты?
– Ну… надо мне. Посидишь, отдохнёшь… Запрись только. А то тебя ещё кто-нибудь увидит.
Опять она куда-то умчалась. А я посидел на скамейке, пока меня снова не зазнобило. И я даже заплакал – от слабости, что ли. И опять стал под душ. Я решил стоять, пока она не придёт. Целый век её не было. И я вдруг увидел, что мне всё равно без неё не уйти – она всё моё барахло куда-то унесла.
Наконец она пришла.
– Хватит, миленький, ты уж багровый весь, сердцу же вредно.
– Куда унесла? – я спросил.
– В прачечную, в барабан кинула. Всё тебе живенько и постирают, и высушат, я попросила. Ты не спеши, там ещё долго речи будут говорить. Халат мой пока накинешь.
– Тот самый? С тюльпанами?
– Тот самый. Какая разница? Девка ты, что ли?
Я попросил:
– Ты отвернись всё-таки.
– Да уж отвернулась. В халате ты мне совсем, совсем не интересен. Не то что в курточке. Правда она утонула?
– Да.
– Ну, приходи давай. Четвёртая дверь у меня налево, по этой же стороне.
Коридор весь как вымер, и я до четвёртой двери дошлёпал спокойно. В каюте горел ночник на столике, и чуть из коридора пробивался свет – сквозь матовое стекло над дверью. Иллюминатор заплёскивало волной, и она тоже светилась – голубым светом.
Клавка стояла у столика спиной ко мне.
– С кем ты тут? – Я две койки увидел.
– Вот на эту садись. Валечка ещё тут, прачка. Которая как раз тебе стирает. Как говорится, две свободные с отдельным входом.
– Две – это уже не с отдельным.
– На то, миленький, существуют вахты. Шучу, конечно. Ну, согрелся хоть?
– Как будто.
– Поешь теперь? Мне тебя покормить хочется.
Клавка повернулась ко мне. На столике у неё поднос стоял, накрытый салфеткой.
– Спасибо. Да мне-то не хочется.
– Ну, попозже. Просто ты перенервничал. Ну, а что ты хочешь? Выпить – хочешь? Совсем захорошеешь.
– Это вот – да.
– Водки тебе? Или розового?
– У тебя и то, и то есть?
– А зачем же Клавка живёт на свете!
Я засмеялся. Я уже пьян был заранее.
– Налей розового.
Клавка быстро ввинтила штопор, бутылку зажала в коленях, чуть покривилась и выдернула пробку. Я смотрел, как она наливает в фужеры.
– Себе тоже полный.
– Конечно, полный. За то, что ты жив остался. Ну, дай я тебя поцелую. – Клавка ко мне нагнулась, голой рукой обняла за шею, поцеловала сильно и долго-долго. Даже задохнулась. – Ну, живи теперь. Меня хоть переживи.
Она смотрела, прикусив губы. И я себя снова чувствовал молодым и крепким, жизнь ко мне вернулась. Я уже пьян был по-настоящему – и вином, и теплом, и Клавкой.
– Клавка, тебе идти надо?
– Конечно, надо. Но ты же меня дождёшься?
– Дождусь.
– Не умри, пожалуйста. Не умрёшь?
Она подошла к двери – без туфель, в чулках, – задвинула замок.
– Клавка, тебя же там хватятся…
– Ну, хватятся. Разве это важно?
– Что же важно, Клавка?
Она мне не ответила. А важно было – как женщина повернула голову. Ничего важнее на свете не было. Как она повернула голову и вынула колючие серёжки, положила на столик; как вскинула руки и посыпались шпильки, а она и не взглянула на них, и весь узел распался у неё по плечам; как она смотрела на иллюминатор и улыбалась – наверно, что-то ещё там видела, кроме голубой воды, – как завернула руку за спину, а другой наклонила ночник, и как быстро сбросила с себя всё на пол и переступила…
6
– Понравилась я тебе? Скажи…
Она ко мне прильнула, вытянулась, положила голову мне на плечо.
– Ты же знаешь.
– Но услышать-то – хочется! Сильно понравилась?
– Да.
– Ну вот, – она вздохнула. – Ты выпил, и Клавку ещё получил, теперь тебе хорошо. Я знаю. За это мне всё простится.
Всё хорошо было, только вот плечо у меня дрожало. Намахался я с этими шотландцами треклятыми, чёрт бы их драл.
– Болит всё? Какая ж я дура, с этой стороны легла. Надо бы с той. Нехорошо я устроилась?
– Ничего, так лучше… Клавка, за что тебя прокляли?
– Кто?
– Родители. Ты говорила тогда.
– Ну вот… Зачем ты сейчас про это?
– Скажи.
Она помолчала.
– Да я такая шалава была, теперь вспомнить страшно… Ну, я уж помирилась с ними. Это ты потому спросил, что я сказала: «Мне всё простится»? Что ты ещё хочешь про меня спросить?
– Про себя хочу. Когда же я тебе понравился?
Она ответила удивлённо:
– Сразу! Ты разве не понял, что сразу? Как я только тебя увидела. Ты там сидел в углу с бичами, с каким-то ещё торгашом, а я к тебе через всю залу шла и на тебя только и смотрела. Ты хороший сидел в курточке! Щедрый, и всё тебе нипочём, лицо такое светлое!
– Неправда, я злой был как чёрт.
– Ну, ведь с пропащими сидел. Их же никто за людей не считает, Вовчика этого с Аскольдом. Всё только и бегают они ко мне: то – «Клавка, покорми в долг», то – «Клавка, похмели, завтра в море идём, с аванса разочтёмся». Про меня уже чего только не думают, а я их просто жалею. С ними-то будешь злой!.. А плохо, что ты меня не заметил. Я перед тобой и со скатёрки чистой смела, и уж так, и так… А сказал бы ты мне тогда: «Поедем со мной, Клавка», – тут же бы поехала, куда хочешь. Скинула б только передник.
Она смотрела на иллюминатор, улыбалась, глаза у неё блестели влажно. Я спросил:
– А дальше что было?
– Дальше-то?.. Может, не нужно?
– Теперь уже – всё нужно.
– А дальше – ты меня перед этими пропащими позорил. Пригласил, за ушком поцеловал… Я-то –
