Джек Лондон - Мятеж на «Эльсиноре»
– Присоединяйся к нам теперь, – сказал я, покорно перенося его гнев. – Это принесет большое облегчение твоей спине.
– Ну вас к черту! – был его ответ. – Уходите себе на бак и разрушайте шлюпки. Можете повесить некоторых из них, но ко мне по закону вы и притронуться не можете. Я искалеченный жизнью и обстоятельствами человек, слишком слабый для того, чтобы на кого-нибудь поднять руку. Я – пушинка, носимая ветром вместе с сором, который собрали люди с сильными спинами и безмозглыми головами.
– Ну, как тебе угодно, – сказал я.
– Не очень-то мне угодно, – возразил он, – быть тем, что я есть, мгновенной вспышкой во мраке, который люди называют жизнью. Скажите, пожалуйста, почему я не создан бабочкой или же жирной свиньей у полного корыта? Или же просто самым обыкновенным смертным с нормальной, прямой спиной, которого любила бы женщина? Отправляйтесь к лодкам и уничтожайте их. Играйте, пока у вас на то есть охота. А все равно вы кончите точно так же, как и я. И мрак ваш будет ровно такой же, как и мой мрак…
– Как видно, полное брюхо возвращает мужество! – презрительно заметил я.
– А вот на пустой желудок яд моей ненависти превращается в едкую кислоту. Идите, ломайте шлюпки!
– Чья идея – серные газы? – спросил я.
– Я не назову вам имени этого человека, но я завидовал ему до тех лишь пор, пока его затея не потерпела неудачу. А чья идея была облить Берта Райна серной кислотой? Я думаю, что он останется без лица, потому что оно отпадает клочьями.
– И я тебе тоже не отвечу на вопрос, – промолвил я, – скажу лишь одно: это была не моя идея!
– Хорошо, – насмешливо произнес он. – На разных судах – разные обычаи, как сказал ваш кок!
Не раньше того, как я закончил дело на баке и вернулся на корму, я мог в точности уяснить себе истинный характер этого странного человека. Несомненно, Муллиган Джекобс мог бы быть артистом, поэтом-философом, если бы только не родился с кривой спиной!
Итак, мы уничтожили шлюпки. С помощью ломов и топоров этот труд оказался гораздо легче, чем я предполагал. На крышах обеих рубок мы оставили множество обломков, причем люди с топазовыми глазами работали самым энергичным образом, и мы вернулись на корму без единого выстрела с какой-либо стороны. Бак, конечно, проснулся от поднятого шума, но не предпринял никаких попыток помешать нам.
И вот тут-то я должен снова пожаловаться на наших морских новеллистов, описывающих нравы и обычаи моряков. Два десятка человек, головорезы с самым темным прошлым, отлично знакомые и с тюрьмой, и с виселицей, конечно, должны были вступить с нами в бой! И все же эта шайка, видя, как на ее глазах мы уничтожаем ее последнюю возможность к бегству, не предприняла ровно ничего.
– Все-таки, где они доставали пищу? – спросил меня попозже буфетчик.
Этот вопрос он задавал мне ежедневно, начиная с того самого дня, как мистер Пайк стал ломать себе над этим голову. Интересно знать, ответил ли бы мне Муллиган Джекобс, если бы я задал ему этот вопрос? Во всяком случае, на суде в Вальпараисо на этот вопрос будет получен точный ответ. В настоящее же время мне придется смириться с тем, что буфетчик ежедневно и по-прежнему будет приставать ко мне.
– Это убийство и мятеж в открытом море! – сказал я им сегодня, когда они подошли к корме с жалобой на то, что я уничтожил шлюпки, и с вопросом, что я намерен предпринять дальше.
И когда, стоя на краю кормы, я взглянул с моего высокого места на этих жалких людей, перед моими глазами отчетливо вырисовалось видение прошлого: все поколения моего безумного, жестокого и властного рода. С тех пор как мы оставили Балтимору, уже три человека, три господина, занимавшие это высокое место, ушли из жизни: Самурай, мистер Пайк и мистер Меллер. Теперь стоял здесь я, четвертый, не моряк, просто господин только по крови, потомок моих предков! И работа на «Эльсиноре» продолжается!
Берт Райн, с забинтованными лицом и головой, стоял подо мной, и я чувствовал к нему известный оттенок уважения. Несмотря на свое гетто, он – тоже господин над своей шайкой. Нози Мёрфи и Кид Твист стояли плечом к плечу рядом со своим пострадавшим вождем-висельником. Это он выразил желание – в результате отчаянных страданий – как можно скорее попасть на землю и обратиться к докторам. Он предпочел риск оказаться на суде риску потерять жизнь или, может быть, зрение.
Команда сама по себе разъединилась. Исаак Шанц, еврей, плечевая рана которого еще не зажила, казалось, руководил мятежом против висельников. Его рана была достаточно велика для того, чтобы его обвинил любой суд, и он отлично сознавал это. И рядом с ним стояли: мальтийский кокни, Энди Фэй, Артур Дикон, Фрэнк Фицджиббон, Ричард Гиллер и Джон Хаки.
В другой группе, все еще преданной висельникам, были Карлик, Соренсен, Ларс Якобсен и Ларри. Чарльз Дэвис склонялся к группе висельников. Третью группу составили Сёндри Байерс, Нанси и грек Тони. Эта группа была явно нейтральной. И, наконец, совершенно отдельно, не войдя ни в одну из групп, особняком стоял Муллиган Джекобс, прислушивавшийся – я думаю – к далекому эху старых несправедливостей и чувствовавший – я уверен в этом! – укусы раскаленных железных крючков в своем мозгу.
– Что вы намерены с нами сделать, сэр? – спросил меня Исаак Шанц, опередив висельников, которые должны были бы заговорить первыми.
Берт Райн гневно повернулся в ту сторону, откуда доносился голос еврея, а его сторонники теснее сомкнулись вокруг него.
– Я отправлю вас в тюрьму, – ответил я сверху. – И я поступлю с вами всеми так жестоко, как только мне это удастся.
– Может быть, вам удастся это, а, может быть, и не удастся! – ответил еврей.
– Замолчи, Шанц! – приказал Берт Райн.
– А ты получишь свое, сволочь! – заворчал Шанц. – Если не от других, то я один сделаю то, что мне нужно.
Боюсь, что в действительности я вовсе не такой ловкий человек, как мне казалось, и напрасно стал гордиться собой. Потому что, в сущности, я был любитель, который настолько заинтересовался развитием драмы на палубе, что в тот момент совершенно не был в состоянии предусмотреть трагедию, в какую эта драма разрасталась.
– Бомбини! – крикнул Берт Райн.
Его голос звучал повелительно. Это был приказ господина собаке у ног. Бомбини отозвался. Он вынул свой нож и начал наступать на еврея. Но глубокое ворчание, звероподобное по звуку и угрозе, послышалось со стороны тех, кто окружал еврея.
Бомбини поколебался и через плечо взглянул на своего вожака, лица которого из-за повязок он не мог видеть и который, в свою очередь, не мог видеть его – это он знал.
– Это хорошее дело, – подбодрил его Чарльз Дэвис. – Сделай то, что тебе говорят.
