Богдан Сушинский - Рыцари Дикого поля

Поняв, что перед ним казаки из православной Украины, Кремидис, как он назвался, велел принести греческого вина и заявил, что угощает бесплатно.

— Если сегодня я возьму с вас, то возьму немало, поскольку угощение будет длиться столько же, сколько будет длиться наш разговор, но тогда завтра вы уже не зайдете ко мне, — объяснил он. — А я хочу видеть вас и завтра.

— Я не мог не побывать в «Византии», господин Кремидис, — сказал Хмельницкий, садясь за стол. Кроме них, в небольшом зале таверны находились только двое иностранцев, судя по одежде, венецианских купцов. — Пусть даже так называется всего лишь таверна. Никогда бы не простил себе такого неуважения к вам.

— Вы правы: мой ресторанчик словно островок Европы посреди азиатской пустыни. — По-турецки грек говорил с заметным акцентом, куда хуже, чем Хмельницкий, но вполне достаточно для того, чтобы они спокойно понимали друг друга. — Не случается такого европейца в Бахчисарае, который бы не побывал в этих стенах. Один француз как-то попал в немилость к коменданту крепости и очень опасался за свою жизнь. Так вот он прожил здесь две недели, словно в храме, в котором его никто не посмел бы тронуть. Хотя в здешних храмах могут, прости Господи, даже повесить. Он признался мне, что только здесь чувствует себя в безопасности. И шпионы коменданта в самом деле наведывались ко мне, однако тронуть француза не решились, хотя и расспрашивали о нем. Дважды наведывались, и дважды не решались. Я тайком переправил его в Кафу, где ему удалось сесть на корабль, идущий в Варну.

— Почему же все-таки не тронули? — поинтересовался Хмельницкий, понимая, что, возможно, ему тоже придется искать приют в этой же таверне.

Кремидис загадочно улыбнулся и столь же загадочно покосился куда-то на дверь, как бы говоря: «Потому что в этом городе меня уважают».

Греку было основательно за пятьдесят. Огромный крючковатый нос делал его похожим на ястреба. На больших отвисающих губах вечно пенились капельки слюны, а большие черные глаза представали в окаймлении густых, седоватых бровей, напоминающих две полоски изморози.

— Хотите, попытаюсь отгадать секрет неприкосновенности вашей «Византии» и вашей собственной безопасности?

— Не пытайтесь, этого еще никому не удавалось.

— Время от времени сюда наведывается сам хан. Естественно, визиты эти он наносит тайно.

Кремидис оглянулся на слугу, тоже, судя по внешнему виду, то ли грека, то ли болгарина, который в это время обслуживал итальянцев, и вновь перевел взгляд на Хмельницкого.

— Кто же вы в таком случае? Только не говорите, что случайно оказавшийся в этих краях купец.

— Богдан Хмельницкий. Из Сечи. Казак. Полковник. Что еще я должен сказать о себе, чтобы вы признали меня первым, кто отгадал вашу тайну?

— Больше ничего. Ваше имя мне совершенно незнакомо, но не сомневаюсь, что очень скоро услышу о вас. Если уж вы, казачий полковник, оказались здесь, то, очевидно, потому, что ведете переговоры с ханом и перекопским мурзой. А значит, очень скоро сумею услышать о вас нечто такое, что заставит гордиться: «Этот человек гостил у меня из уважения к прошлому родины моих предков Византии! Мы расстались с ним искренними друзьями».

«А ведь он почти расплатился за мою отгадку. Причем той же монетой», — подумал полковник.

— Значит, я не ошибся, Ислам-Гирей все же бывает здесь?

— Мне не хотелось бы, чтобы вы или кто-либо другой говорили об этом вслух.

— Тайна Бахчисарайского двора?

— Бывать-то он бывает, — вновь оглянулся Кремидис на слугу и приглушил голос. — Но считает, что об этом никому в столице неизвестно. Он, видите ли, наносит визиты тайно. Нередко вместе со своим тайным советником Карадаг-беем.

— Если с Карадаг-беем, тогда мне становятся понятными причины этих визитов.

— Хан не желает, чтобы подданные, особенно мусульманское духовенство, подозревали его в том, что стремится превратить Крымское ханство в европейское королевство.

— Хотя никогда не забывает, что Крыму суждено находиться в Европе.

— Как не забывает и того, что татары пришли сюда с Востока. Другое дело, что до них здесь были киммерийцы, скифы, генуэзцы, византийцы, венецианцы и еще бог знает кто.

— Но он действительно пытается превратить ханство в королевство?

— Не столько Ислам-Гирей, сколько его советник Карадаг-бей. Если я правильно понял, вам уже приходилось встречаться с ним. Говорят, сейчас он где-то за пределами Перекопа? — Кремидис вопросительно взглянул на полковника, но Хмельницкий сделал вид, что представления не имеет о его местонахождении.

«Интересно, для чьих ушей предназначено все то, что он услышит здесь от своих посетителей? — задался вопросом полковник. — Не может быть, чтобы все это неслыханное собрание сведений умирало в стенах «Византии», каким бы вызывающим ни казалось название этого богоугодного заведения. Так, может, оно уходит в края, где еще бредят возрождением Византии? Был бы здесь полковник Гяур, его это заинтересовало бы не меньше, чем меня».

— Знать бы, кто такой этот Карадаг-бей на самом деле. Чего добивается и кому, кроме хана, служит.

— Вам это еще предстоит узнать, — несколько разочарованно заверил его грек. — Побывать в Крыму и не знать Карадаг-бея! Его здесь боятся и ненавидят, а он позволяет себе разгуливать по Бахчисараю в мундире прусского офицера или австрийского генерала. Как ему заблагорассудится. Каждый ли может позволить себе такое?

— И соблазняет своего повелителя обстановкой европейских ресторанов, а также греческими винами, взращенными на склонах Олимпии и зараженными гордым духом Эллады.

— Признайтесь, вам посчастливилось бывать в Греции, господин полковник?

— Находясь в плену, в Стамбуле, я никогда не забывал, что мои предки называли его Царьградом, а ваши Константинополем. И что это — исконная земля Греции.

Хмельницкому показалось, что расчувствовавшийся грек тайком утер рукавом слезу.

— Вы опасный человек, полковник. Каждый, кто способен растрогать меня воспоминаниями о Греции, кажется мне опасным. Точно так же, как хану кажется, что никто в Бахчисарае не догадывается о его воскресных посещениях «Византии». Хотя об этом извещена уже половина Стамбула.

— Бахчисарая, — поправил его Хмельницкий.

— Я не оговорился, Стамбула, — въедливо ухмыльнулся грек. — И хан прекрасно знает об этом. Хотя делает вид, будто не догадывается.

— Не хотелось бы мне жить в такой столице, — покачал головой Хмельницкий. — А тебе, сотник? — обратился к Савуру, не проронившему доселе ни слова.