По степи шагал верблюд - Йана Бориз
– А вы с папой вместе воевали против беляков? – Обычный долгий вечер начался с коварного вопроса.
– Папа был командиром отряда, а я просто там жила, помогала. – Айсулу уселась поближе к окну, чтобы посветлее, и раскрыла тетрадки со школьными заданиями.
– А за тобой все в отряде ухаживали, да? Ты же страшно красивая была. – Подрастающую кокетку в силу возраста интересовала романтика.
– Не все. Зачем мне все? – Красиво вырезанные глаза матери, совсем не постаревшие, без морщин, лукаво заиграли.
– А когда ты увидела папу, то сразу поняла, что у вас любовь?
– Да, сразу, бесповоротно.
– А он?
– И он. – Айсулу не брезговала украшательством, в ее устах семейная история обрастала фантастическими деталями.
– А если бы ты не встретила папу, то за кого бы вышла замуж?
– За кого? – Долгая пауза и в секунду погрустневшие глаза. – Ни за кого бы не вышла. Одна бы жила. Не нужен мне никто другой.
– А если по‐честному. – Дочь почувствовала неискренность, с детской жестокостью требовала обнажить неприглядную изнанку романтической истории.
– По-честному – выдали бы меня за злодея, за разбойника. – Айсулу округлила глаза, превращая разговор в шутку.
– А он красивый?
– Кто? – Мать удивленно вскинула голову, отодвинула тетрадки.
– Злодей, кто еще.
– Разве злодей бывает красивым, балапаны́м?[122] Жуткий он был, старый, всегда в черном ходил. Фу-у-у.
– А если бы ты вышла за него, кем бы сейчас была? – Сюжет несостоявшейся драмы показался любопытному подростку жутко интересным.
– Надеюсь, что вдовой! – Айсулу не удержалась и ответила не по‐детски, но тут же спохватилась. – Казаны бы мыла в юрте, верблюдов доила, коз пасла.
– У-у-у, страшно представить! – Дашка задумалась, погрустнела, но ненадолго. – А он?
– Что «он»? Кто «он»?
– Папа! Папа всегда хотел только на тебе жениться?
Айсулу пожала плечами и печально улыбнулась:
– Ты лучше у него спроси.
Дети войны быстро взрослеют. Им непонятны страхи перед грозным отцом или суровой матерью за нечаянную двойку в дневнике. Главное, чтобы родители встречали дома – хоть с пирожками, хоть с ремнем, но дома, в крайнем случае можно, чтобы просто на этом свете. Где‐то дышали, ходили. Это ничего, что каждый день приходилось бояться, к этому легко привыкнуть, лишь бы сутулый однорукий почтальон не притащил страшный конвертик.
Даша тоже быстро повзрослела, вытянулась. Она сама еще не приноровилась к новому росту и ходила по квартире шатаясь, задевая худыми коленями дверные косяки, обшарпанный секретер. Ойкала и шипела, набивая синяки. К тому, что смерть навсегда украла Эдит из их жизни, она тоже не могла привыкнуть. Как так? Столько сил, столько любви положено на то, чтобы испанка стала своей в семье, и ее без спроса похитила война. Так нечестно.
Мелкая хитрюга всегда считала себя любимым ребенком, а старшего брата – главным. Он мужчина, наследник фамилии. Как же теперь продолжать род, если Артем овдовел? С Айсулу дочка не хотела говорить о больном, а с отцом можно.
– Папа, ты, когда маму встретил, сразу страшно влюбился? – Она подкараулила отца утром, еще не замороченного сутолокой, не разорванного на части тысячами вопросов и запросов.
– Кто? Я? – Евгений глянул на любопытную сверху вниз и пошел умываться. Из ванной донеслось приглушенное «нет».
Даша обомлела и приклеилась к порогу ванной комнаты. Теперь стало в тысячу раз интереснее. Выходит, мать наврала.
– Папа, папа, а ты с самого начала на ком хотел жениться? – Вопрос получился корявый, не о том, не про любовь, как хотелось, но про тонкие материи с отцом говорить язык пока не поворачивался.
Евгений понизил голос, опасливо оглянулся на спальню, где переодевалась Айсулу, и приложил палец к губам:
– Послушай, Минчжу[123], а давай прямо сейчас договоримся: ты будешь единственной… м-м-м… красоткой, которой я стану говорить только правду, одну правду, а я стану единственным мужчиной, которому ты никогда не будешь врать?
Дашка почувствовала острый запах настоящей интриги, теперь молчать и терпеть совсем не осталось сил. Она яростно закивала, соглашаясь, схватила пачку папирос и побежала на балкон, приглашая отца последовать за собой. Он ухмыльнулся, но все равно пошел сперва на кухню наливать кофе.
– Ну, барышня, с чего такой капитальный допрос? – Он плотно прикрыл за собой балконную дверь и закурил, отодвигаясь подальше от ребенка. – Неужто ты влюбилась?
– Фу, вот еще. – Она фыркнула и покраснела. – Просто интересно. Хватит уже держать меня за маленькую, давай говорить на взрослые темы.
– Про войну и про работу нельзя, я подписку давал. – Евгений поднял свободную от чашки левую руку с зажатой в ней папиросой, сдаваясь в плен детской непосредственности. Дым поплыл по балкону между пустых пыльных коробок и банок с солеными огурцами, он скрепил их тайну ненадежным замком.
– Так на ком ты хотел жениться?
– Ты ее не знаешь. Ее… ее больше нет.
– Как? – Даша смертельно расстроилась. Получалось, она, сама того не желая, разбередила зажившую уже сердечную рану. – Прости, пожалуйста… Я страшная дура… Я не должна… А… Она умерла, и ты… влюбился в маму?
– Нет. Она уехала, а я остался. Я отказался от нее. Я сам виноват. А уже потом она умерла. И да, я влюбился в маму. – Евгений подул на кофе, отхлебнул. – Ты большая уже, ты должна понимать, что жизнь капитально не похожа на сказку.
– А если бы ты на ней женился, то кем бы сейчас был? – Следовало расставить все по местам в непростой семейной истории.
– Наверное, шарманщиком. Или грузчиком. Или генералом. – Отец невесело рассмеялся. – Не знаю. Все‐таки скорее грузчиком, чем генералом.
– То есть ты бы не стал красноармейцем, коммунистом? – Дочка всерьез испугалась.
– Нет, не смог бы стать. Поэтому и остался. И ее отпустил. Зато встретил твою маму.
Порыв осеннего ветра снес с тополя шлейф золотых листьев, поиграл им и рассыпал перед лавочками на горе дворнику. Оставшееся без маскировки птичье гнездо сиротливо вздохнуло и накренилось. Птенцов в нем давно уже не водилось: выросли, улетели строить свою поднебесную жизнь.
– А знаешь, это страшно хорошо, что ты мне рассказал, – резюмировала Даша, вглядываясь через стекло в комнату, не слышит ли ее мать, – значит, и Темка сможет снова влюбиться. Чем он хуже тебя?
– Сможет, – эхом отозвался отец, – ничем не хуже, капитально лучше меня. Главное, доча, верить, что у жизни припасен второй шанс.
* * *
А Стефани не верила во второй шанс: тот, что ей
