По степи шагал верблюд - Йана Бориз
Перед отъездом отец сказал ему странное: «Если я не буду тебя встречать с фронта, помни: на твоих плечах три женские судьбы». Три – это кто? Мать с Дашкой – понятно. А третья? По-всякому выходило, что Стеша.
Война перевалила через советскую границу, и это событие радостным салютом заискрилось в глазах измученных фронтовиков. «Наша земля свободна от гитлеровских захватчиков», – трубили сводки Информбюро. Ура! Свободна! – ликовали рядовые и сержанты, связисты и матросы, пушкари, ветеринары, снайперы и скромные медсестрички.
«Наша земля свободна, скоро победа», – дружно звенели стаканы, и счастливые рты глотали горький самогон, чтобы подсластить свою радость.
Из Албании Артема перебросили в Румынию, а вскоре туда подобрались и советские войска. Закруживший голову древними сказками Бухарест промелькнул как нарядная, но потертая открытка на дне походного чемодана.
– Как у них красиво‐то! Как в Испании. – Артем искал поддержки у сослуживца, бородатого литовца Андриса.
– Да, симпатично. Но не так, чтобы с ума сойти.
– Ты не понимаешь, Андрюха, – не отставал Артем, – я‐то в степи родился, там ничего подобного не встретишь. А тут ни одной простой линии. Богато и со вкусом.
Они смотрели на затейливую пироженку из травертина, с многоступенчатыми карнизами, крошечными цветочными балкончиками и полукруглой крышей над томными каменными девами парадного. Выломанные штакетины открывали глазу неухоженный цветник. Сослуживцы медленно обошли коттедж, останавливаясь, чтобы поглазеть на завитушки по углам. С торца находился еще один подъезд, попроще, из него как раз выносили гроб.
– А в Ленинграде тебе не понравилось? – спросил Андрис, увлекая Артема подальше от чужого горя.
– Я в Ленинграде не был.
– А в Киеве? А у нас – в Таллине, Риге?
– Тоже не был. Я в Красноярске был. В Омске.
– Ну, браток, я в тех краях не был. Для меня этот Бухарест роднее выглядит, чем Москва. Тут нам не понять друг друга.
– А что, у вас тоже старины много? – Любопытство лезло наружу, никакими зарубцевавшимися порезами его не удержать.
– И-и-и, да еще не такой. Ты приезжай после войны, сам увидишь.
Через три дня Андрис подорвался на мине, и Артем нес его в наскоро сколоченном гробу на раненом, поднывающем плече мимо равнодушных кариатид и надкусанных войной рюшек надменных дворцов.
Праздничные фейерверки превращались в грозовые канонады, слезы радости, не успевая высыхать, становились траурным плачем. Разогнавшееся на Восточно-Европейской равнине колесо истории неумолимо катило к Берлину – магниту, притягивающему силы со всех концов огромного континента. Они топали и ехали, плыли и летели, опоясанные пулеметными лентами, облаченные в защитку и камуфляж, позвякивающие касками и котелками, с матерщиной или песнями, с гармошками или зачитанными томиками Ахматовой.
Из Румынии Артема перебросили в Венгрию, и там для него война закончилась третьим по счету ранением. В Берлине побывать так и не удалось, зато вдоволь полюбовался руинами Буды и Пешта, которые напрочь затмили Бухарест, ставший ненавистным из‐за гибели Андриса.
Наверное, в мирное время венгерский город кружился в дунайском вальсе, звенел чугунными мостами, улыбался арочной галереей и игрушечными башенками Рыбацкого бастиона. Наверное, огромный старинный собор возвышался над ликующей толпой богатой ярмарки. Возможно, старинные фонари на набережной рассказывали свои романтические истории, а купола-колокольчики купален обещали забытье и умиротворение. Может быть, в то время горожане катались на коньках по замерзшему пруду перед замком Вайдахуняд, как в зимней сказке, представляя, что за резным фасадом танцуют на балу сказочные принцы и принцессы.
Теперь же оставалось только догадываться, как могло выглядеть до войны все это великолепие: уродливые булыжники под ногами, зияющая рваными дырами старинная кладка. Артем брел по городу медленно, часто переводя дыхание. Не верилось, что войне конец. Казалось, что она как жидкость, перетекающая из одного сосуда в другой: где‐то убывает, чтобы в другом месте вспыхнуть поярче. А теперь – все.
Евгений встретил сына поседевшим. Смуглые скулы, гладкое лицо без морщин, холодные хищные глаза, а над ними платина челки.
– Я хочу поехать в Китай надолго, мне надо. Но перед этим мы с тобой должны кое‐что сделать. – Он никогда не сюсюкал, шел кратчайшим путем.
– Я готов, только мать обниму с Дашкой.
– Обнимешь. С ними, слава богу, все хорошо.
– И… – Артем замялся. – Мне интересно узнать, что там со Стефани.
– А где документы покойной Эдит? – ответил вопросом на вопрос Евгений.
Глава 20
Из небогатого арсенала игрушек Даша больше всех любила войлочного верблюжонка, сшитого бабой Глашей из старого дедовского чапана. Игрушка получилась славная: горбы стояли упругими горками, набитые не ватой, а настоящей шестью, сам зверь темно-палевый, а попона сверху ярко-красная, с бахромой, для нее пригодились обрезки от праздничного детсадовского платья и бантики. То есть в попоне была заслуга самой Даши. Деревянные глаза, виртуозно выпиленные дедом, светились добротой, рот из толстой шерстяной нити улыбался хозяйке. Только ноги подкачали, не желали стоять, норовили свернуться клубочком и уронить громоздкое туловище. Ну ничего, Айсулу их пришила к животу, и теперь верблюд лежал на пузе. Так еще лучше. Хватит ему мыкаться по свету, пусть отдохнет. Отличившимся куклам выпадала награда посидеть на горбатом чуде, а всякие плюшевые собачки и мишки резонно полагали его вожаком племени, слушались. Маленькая Даша по вечерам рассказывала своему зверинцу сказки, воспитывала.
Когда повзрослела, стала делиться секретами. Поговорит с деревянными глазами, и вроде полегче становится, не так страшно ждать новостей от отца, от брата. Как будто с бабушкой пошепталась, с дедом помолчала.
Письма в Новоникольское получались у нее скучными, объективно-практичными: что ест, как школу побеждает, куда пойдет учиться. На бумаге не выходило лить слезы по несущественному, но накипевшему, бояться до судорог, надеяться на девчоночью дружбу или мечтать о первой настоящей любви. Эти слова не для бумаги, только для шепота в войлочные уши.
Отца она редко видела, а матери, всегда
