Альбер Бланкэ - Война амазонок
– Дрожите лучше сами за себя, сумасбродная дочь, только избавьте меня от вашего присутствия. Неужели вы и этого не понимаете, вы меня компрометируете.
– Если повиновение вашим приказаниям навлекает на меня гонения двора, то великодушие обязывает вас, моего отца, принять меня в свои объятия.
– Что вы там рассказываете? Когда я отдал вам приказания? Вам самой нравилось разыгрывать роль королевы, амазонки, героини, генералиссимуса. Ваши подвиги в Сент-Антуанском предместье и в Бастилии восстановили против вас весь двор.
– Ваше высочество, я не понимаю, что значит разыгрывать роль героини, я повиновалась вашим приказаниям и в Орлеане, и в Бастилии. Происходя из высокого рода, мы обязаны совершать только то, что велико и возвышенно. Я называю это идти своей дорогой, жалею только о том, что одна из моего рода шла по пути, который указан нам вашим отцом, королем Генрихом.
– Пожалуйста, без трагических возгласов.
– Скажите прямо, мое присутствие неприятно вашему высочеству?
– Очень, – отвечал резко герцог.
– О! Ваше высочество, в таком случае я избавлю вас от этой неприятности.
– Да, Луиза, – подхватил Гастон, укротившись при виде решительности своей дочери и в глубине души испугавшись ее мужества, – да, вы сделаете мне этим большое одолжение, докажете вашу любовь к отцу.
– Куда же вы прикажете мне удалиться?
– А я почем знаю?
– Позвольте мне поселиться в Арсенале.
– Ступайте в Арсенал, если хотите, – сказал Гастон, повернувшись к дочери спиной.
Принцесса оставила Люксембургский замок и приказала ехать в Арсенал. К ней почтительно подошел Жан д'Ер.
– Ваше высочество, – сказал он, сильно взволнованный, – там не будет для вас безопасно. Приверженцы Мазарини разрушили баррикады, настроенные в том квартале, и зажгли потешные огни, в которых каждую минуту горят соломенные фигуры. Эти фигуры изображают то его высочество, вашего отца, то… другую особу.
На глазах принцессы сверкнули слезы. Она возвратилась в Тюильри, чтобы уложить свои вещи. Целый день перебирала она в голове планы, куда бы ей удалиться. Наступила ночь, и она отправилась переночевать к графине де-Фьеске. Между тем Гастон получил повеление от короля немедленно выехать из Парижа. Малодушный принц перепугался и поспешно уехал в Лимур. Луиза Орлеанская считала за лучшее последовать за отцом в изгнание. Она немедленно отправила к нему Жана д'Ера, чтобы испросить у него на то позволения. Жан д'Ер нагнал Гастона в Берни.
– Я не хочу сажать ее себе на шею! – закричал недостойный отец в ответ на почтительное представление Жана д'Ера, – я ей вчера еще это сказал.
– Ваше высочество, принцесса желает до конца оставаться преданной дочерью, исполняющей свои обязанности, и потому я должен предупредить вас, что, несмотря на ваше запрещение, она намерена разделить с вами изгнание.
– Я предоставляю ей полную свободу. Пусть действует как ей угодно. Но повторите ей, что я не приму ее, если она вздумает ко мне явиться.
Жан д'Ер отвернулся с презрением от человека, у которого не было ни достоинства принца, ни отца. Он поспешил к Луизе. Выслушав его донесение, принцесса сказала с печальной торжественностью:
– Вы свидетель, что я исполняла долг свой до последней минуты. Теперь есть один человек в мире, к которому я могу ехать не краснея.
Она выехала из Парижа в сопровождении Жана д'Ера через ворота Сен-Жорж…
При громогласных восклицаниях народа король въехал в Париж и остановился в Лувре. 13 ноября он открыл в парламенте торжественное заседание и, не колеблясь, приказал объявить приговор, обвиняющий принца Кондэ в оскорблении ее величества.
Накануне кардинал Ретц – бывший коадъютор Гонди – отказался присутствовать в этом верховном судилище. Он не чувствовал еще под собой твердой почвы и не хотел, в случае падения, оставлять официальные следы преследования своего врага. Неловкий отказ сгубил его. Этой искры только и ждал Мазарини в своем изгнании.
Казалось, ни одного облачка не появлялось над головой Гонди, а он впал в глубокое уныние. Королева не спешила предлагать ему министерство и что-то медлила раздавать милости, которые он требовал от двора для своих друзей во время пребывания в Понтоазе.
18 декабря того же 1652 года он сидел у себя, и тревога не на шутку сокрушала его. Когда он оправлялся от глубокого уныния, то брался за работу, которая одна только могла отвлечь его от опасений, волновавших его закаленную в битвах душу. И теперь он энергично взял перо и написал вступление к своим знаменитым проповедям, которые всегда привлекали многочисленную и внимательную публику: они даже были удостоены присутствием короля с королевой и со всем двором.
Около десяти часов вошел камердинер с докладом, что герцогиня де-Монбазон непременно желает его видеть по важным делам. Коадъютор поспешил навстречу своей приятельнице, которая последовала его примеру и покорилась королевской власти.
– Любезный кардинал, – сказала она, – мне кажется, дело идет о важных происшествиях, которые касаются вас.
– Меня! Что случилось?
– Не знаю еще, потому что мне все еще не доверяют, только при дворе сильное волнение.
– Говорите же, друг мой, говорите, что вы предполагаете?
– На чем остановились вы в переговорах с двором, то есть каких милостей вы домогались в последнее время?
– Очень немного: место губернатора для герцога де-Бриссака, хорошей должности для графа де-Монтрезора, титула герцога и пэра для Фоссеза, денежной награды для советника Жоли.
– А для себя что?
– Ровно ничего.
– Вас, однако, вслух обвиняют в ненасытности.
– Вот каковы люди! – воскликнул Гонди с горькой иронией. – Пройдет первая минута опасности, воспоминание исчезает, и верные слуги забыты. Не будем лучше об этом говорить.
– Но это не все еще. Вы не получали ли анонимных писем?
– Что-то не помню. Вон на столе у меня лежит до двадцати писем, но так как на них нет примет, указывающих известного мне корреспондента, то я, чтобы не терять времени, и не распечатывал их.
– А вот я получила, – возразила герцогиня, вынимая из кармана письмо.
– Оно меня касается?
– Прочтите.
Гонди был близорук и потому, подойдя к окну, поднес письмо к самому носу и прочитал следующее:
«Герцогиня, предупредите кардинала Ретца, чтобы он выходил из дома не ранее как через неделю, а не то он пропал».
Кардинал расхохотался.
– Вот видите ли, герцогиня, в свете много людей, которые от нечего делать или от злого умысла забавляются тем, что пугают других. Несколько дней тому назад был у меня Бриссак, чтобы показать мне точно такую же записку, им полученную. В ней мне запрещалось ездить в Рамбулье, где угрожали мне бедой. Вам известно, что я тогда сделал? Взял с собой двести дворян, которые накануне ужинали у меня, и отправился в Рамбулье. Там оказалось множество гвардейских офицеров. Не знаю, имели ли они намерение арестовать меня, но знаю, что я имел силу защищаться. Эти господа отвешивали мне почтительные поклоны, и, даю вам слово, я очень довольный вернулся домой.
