Вальтер Скотт - Талисман, или Ричард Львиное сердце в Палестине
На одном конце арены расположилась свита короля Ричарда, на другом – сторонники маркиза Монсерратского. Вокруг трона султана Саладина выстроилась блестящая султанская гвардия грузинских телохранителей, остальные свободные места были заняты зрителями – мусульманами и христианами. Вокруг ограды стояли сарацинские воины. Их было намного больше, чем в тех войсках, которые накануне встречали Ричарда.
В то время как прибывшие на поединок государи стали занимать определенные им места, эрцгерцог Австрийский Леопольд обнаружил, что назначенное ему место ниже, чем у Ричарда, и не захотел его занять. Король Ричард, во-первых, был не слишком принципиальным в подобных вопросах, а во-вторых, готов был многим поступиться, лишь бы не допустить отмены поединка. Щадя самолюбие эрцгерцога, король Ричард предложил секундантам присутствовать на лошадях, и это предложение охотно было принято.
С первыми лучами восходящего солнца в степи раздался звучный голос самого султана Саладина, призывавшего правоверных сынов Мухаммеда на утреннюю молитву. Все те из мусульман, которые по своему званию имели право исполнять обязанности муэдзинов, вслед за своим повелителем и знаменитым полководцем громкими голосами повторили обычный призыв к молитве. Величественную картину представляла в это время степь. Все мусульманское войско, по примеру своего верховного повелителя, мгновенно опустилось на колени и, подняв руки и обратив свои взоры по направлению к священному городу Мекке, повторяло слова утренней молитвы правоверных. Но вот первым поднялся Саладин, за ним и все воинство, и все стали быстро выравниваться в стройные, живописные ряды. В это время, когда при блеске лучей утреннего солнца засверкали тысячи копий и мечей, открыв значительные силы мусульманского воинства, подозрения де Во снова возродились. Он быстро подошел к Ричарду и, обвиняя султана в измене, стал высказывать королю свои опасения. Король Ричард раздраженно ответил, что ничто в мире не заставит его сомневаться в благородстве и верности Саладина своему слову, и что если он, де Во, чего-либо опасается, то может возвратиться в укрепленный лагерь крестоносцев.
Затем вскоре в лагере у «Алмаза пустыни» раздались звуки литавр и все воины двинулись к арене. Королева Беренгария, Эдит Плантагенет и все дамы ее свиты направились в устроенную для них галерею. Их сопровождала гаремная стража, назначенная самим Саладином, в количестве пятидесяти человек, вооруженных кривыми саблями и получивших приказание изрубить на куски каждого, кто осмелился бы взглянуть на этих дам. Охрана женщин от лицезрения настолько строго соблюдалась Саладином, что при встрече королевы сарацины падали ниц и оставались в таком положении все время до прохождения мимо них кортежа королевы.
Эта ревнивая охрана женщин, соблюдаемая по закону Мухаммеда, и особое отношение мужчины к женщине на Востоке повлекли критические замечания королевы Беренгарии в адрес Саладина. Когда же королева прибыла в галерею, предназначенную для нее и ее свиты и ее ввели в закрытое со всех сторон помещение, которое к тому же окружили стражи, Беренгария осталась очень недовольна этим варварским, по ее мнению, обычаем Востока и назвала свое помещение берлогой. Каждая молодая, красивая европейская женщина, конечно, полностью разделит недовольство красавицы королевы Беренгарии и дам ее свиты.
Перед началом поединка секунданты обоих противников, согласно принятым правилам, осмотрели вооружение и удостоверились в отсутствии каких-либо препятствий для проведения поединка. Что касается эрцгерцога Австрийского, то он не мог в полной мере выполнить свои обязанности секунданта: он страдал головною болью – последствие излишних возлияний накануне вечером.
Однако гроссмейстер ордена Храма, которого беспокоил исход поединка, с раннего утра явился к шатру маркиза.
К величайшему удивлению гроссмейстера, его не впустили в шатер без доклада.
– Разве ты меня не знаешь! – воскликнул раздраженный гроссмейстер.
– Извините, доблестный и великий рыцарь, – ответил оруженосец маркиза Монсерратского, – мой господин приказал не впускать даже вас, так как он готовится в настоящую минуту к исповеди.
– Он хочет исповедоваться! – воскликнул гроссмейстер, удивленный и встревоженный. – Кому же?
– Мне не приказано говорить, – ответил оруженосец. Гроссмейстер грубо оттолкнул его и вошел в шатер. Он застал маркиза Конрада стоявшим на коленях перед энгаддийским пустынником, уже приступающим к исповеди.
– Что это значит, маркиз! – воскликнул гроссмейстер. – Встаньте, встаньте! Если вы хотели исповедоваться, то почему не позвали меня?
– Я и без того слишком много исповедовался перед вами, – ответил маркиз. – Прошу оставить меня, ибо я хочу очистить свою совесть перед этим святым человеком.
– А разве он более святой, чем я? – сурово спросил гроссмейстер. – Пустынник, отшельник, пророк, безумный или кто бы ты там ни был, ответь мне, если смеешь, в чем ты превосходишь меня?
– Дерзкий и развратный человек, – ответил пустынник, – пойми, что я решетка, сквозь которую проникает луч с небес, хотя сам я не могу им воспользоваться, а ты – железный заслон, ставень, который задерживает свет и сам не воспринимает его.
– Прекрати свою болтовню и убирайся вон сию же минуту! – крикнул гроссмейстер. – Если маркиз и будет исповедоваться, то только мне, потому что я ни на минуту не покину его.
– Желаешь ли ты, чтобы я удалился? – спокойным и твердым голосом спросил пустынник маркиза Монсерратского. – Знай, что ни угрозы, ни приказы этого дерзкого человека меня не пугают.
– Святой отец, я сам не знаю, на что решиться! – маркиз чувствовал себя не в силах противостоять воле великого магистра. – Удалитесь на минуту, мне надо с ним переговорить, а затем приходите.
– О, пагубное бессилие воли, он идет на верную гибель, как бы на время откладывая свое решение, которое потом уже будет зависеть от чужой воли. Ты сам губишь свою душу, жалкий человек! – воскликнул пустынник, с сожалением глядя на маркиза. – Прощай, несчастный, я прощаюсь с тобой не на минуту, а до той поры, когда мы с тобой свидимся перед твоим отходом в загробную жизнь. Что же касается тебя, – обратился он к великому магистру, – то трепещи отныне.
– Мне трепетать? – вопросительно повторил презрительным тоном глава храмовников. – Прости, и желал бы, но не умею.
Энгаддийский пустынник, не слушая его ответа, вышел из шатра.
– Ну, кайтесь скорее, – обратился гроссмейстер к маркизу, – если вы этого хотите. Но мне ведь известны все ваши грехи и я не вижу необходимости вновь их перечислять. К чему пересчитывать пятна на руках, когда приступают к их омовению. Я разрешаю и прощаю тебе грехи твои!
