Тот, кто утопил мир - Шелли Паркер-Чан
— Что? — Сейхан поддержал его под локоть. Он был озабочен и одновременно озадачен. — Все идет по плану. Вам плохо?
Горничная Госпожи Ки пересекла площадь и упала на колени поодаль. На свою бывшую хозяйку она не смотрела.
— Эта недостойная служанка смеет появиться перед очами Великого Хана, чтобы свидетельствовать против императорской наложницы Госпожи Ки. Не сказав мне о своем намерении, против моей воли, тайно она подлила мне в чай снадобье, из-за которого я потеряла своего нерожденного ребенка вместе с кровью, которую видит Великий Хан!
Тот отшатнулся в омерзении, когда девушка расправила испятнанную алым юбку. От мягкости не осталось и следа. Он яростно спросил наложницу:
— Это правда? Это снадобье ты дала Императрице и убила ее?
Налетел ветер, взметнул снежную пыль над площадью. Баосян уплывал в белую пустоту, словно путник в метели, оступившийся и потерявший чувство направления. Ему вдруг отчаянно захотелось, чтобы Госпожа Ки обернулась на него. Посмотрела ненавидящим, обвиняющим взглядом, который он заслужил. На ненависть можно опереться. Она приведет его, точно маяк, к прежнему Баосяну, пылавшему черным огнем при мысли о том, как мир будет рушиться у него на глазах.
Но Госпоже Ки было не до Баосяна — самой уцелеть бы!
— Великий Хан, не верьте безрассудным словам служанки! На ранних сроках происходит столько выкидышей. Женщины знают. Лекарю Великого Хана это тоже известно! Сердце девушки горюет, ищет несуществующую причину своей утраты. Не найдя виноватых, она просто ткнула в меня пальцем, назло! — Хрупкий нефрит дал трещину, под каменной скорлупой обнаружилась чистая воля к жизни. — Простой здравый смысл против ее клеветы! Если я подлила одно и то же снадобье и служанке, и Императрице, то почему одна потеряла ребенка, а другая…
Догадка вспыхнула в ее глазах. Скрыть ее Госпожа Ки не успела. Горькая ирония промелькнула на лице Великого Хана. Впервые он стал похож на собственного сына.
— Обыщите покои наложницы.
Евнухи управились быстро. Если бы Госпожа Ки догадалась избавиться от улик… но вдруг снадобье снова понадобится? Когда евнухи выложили перед горничной несколько бумажных сверточков в ряд, та уверенно сказала:
— Вот этот.
Другие евнухи принесли поднос с чайником и одной-единственной пиалкой.
— Если это действительно просто чай, — сказал Великий Хан, — вреда от него никому не будет. Так ведь, Госпожа Ки?
Госпожа Ки вскинула голову, гордая и несломленная. Главный евнух Великого Хана заварил чай и подал ей дымящуюся пиалку. Она знала, что проиграла, но, по крайней мере, сыграла свою партию не хуже других.
Едва Госпожа Ки потянулась за чаем, Великий Хан холодно произнес:
— Не ты.
Его глаза, тусклые от ненависти, задержались на лице наложницы, и он бросил своему евнуху:
— Поднесите Третьему Принцу.
На Госпожу Ки было страшно смотреть. Ее спектакль длиной в жизнь развеялся дымом за один миг, обнажив правду о том единственном предательстве, которое Великий Хан не простил бы своей наложнице никогда: сына она любила больше. Госпожа Ки закричала:
— Нет!
Главный евнух подбежал к Третьему Принцу и поднес ему пиалу. Тот медлил, переводя взгляд с матери на отца и обратно.
Даже сквозь собственное хриплое дыхание Баосян слышал тот звук. Он шел со всех сторон, давил на него, как океан, топил.
С того самого момента, как на Весенней Охоте Великого Хана Баосян впервые увидел несчастного, отчаявшегося мальчишку, который смотрел на него через стол презрительно и зачарованно, он знал, что сделает. И к чему приведет его поступок.
Теперь он все видел ясно, словно Мандат дал ему особое зрение. Вот Третий Принц повернулся к матери спиной, взял с подноса пиалу. Госпожа Ки не успела ему помешать. Она поняла, что Третий Принц уже не верит в ее готовность отдать за сына жизнь. Не верит, что все делалось ради него.
Перед мысленным взором Баосяна Третий Принц поднял пиалу, иронически отсалютовал Великому Хану, и залпом осушил ее.
В глазах у Баосяна потемнело, словно тьма наконец заполнила его изнутри до макушки. Как-то он умудрился устоять на ногах. Шатаясь и спотыкаясь в снегу, точно сломанная кукла, он машинально зашагал прочь. Его гнал один бездумный инстинкт: не видеть, как умрет Третий Принц.
Не смотреть на дело рук своих.
* * *
Баосян резко остановился в переулке. Высокие каменные стены отбрасывали холодную сплошную тень. Снег уже превратился в месиво под чужими сапогами и копытами, но под ним был белый песок, неотличимый от снега. Точно выбеленные кости. Позади Баосяна поднимался в небо пронзительный крик. Вопль материнского горя летел к Небесам, взмывая все выше, точно лента корёской танцовщицы.
Мир кружился. Баосян уже не понимал, спит он или бодрствует. Он угодил в ловушку кошмара. Его поглотил сон, который он не хотел видеть. Все, что однажды случилось, повторяется снова, и нет спасения от прошлого. Сон оказался воспоминанием.
Так уже было.
Он вспомнил, с каким победоносным чувством бежал по белому мраморному мосту от Эсеня и Оюана, обратно в разрушенный императорской зал Бяньляна. Прощай, братец. Ощущая непривычную тяжесть доспеха, он воображал себя самым сильным, жестоким, безупречным. Обсидиановым ножом, который вспарывает плоть одним касанием. Баосяна с ног до головы пронизывала свирепая дрожь. Он не мог насытиться этой картиной: Эсень потрясенно смотрит на него, осознав, какую роль брат незримо сыграл в предательстве Оюана. Вот теперь Эсеню наконец-то больно. Баосяна охватило чистое, злорадное удовольствие: он смог, смог достать брата! И ничего ему больше не надо. Эту победу можно смаковать вечно.
Баосян пробежал почти через весь зал, когда его ударило осознание. Физически точно кулаком под дых. Он упустил что-то ужасное и очень важное… настолько важное, что теперь, когда прорезалось осознание, мир остановился от ужаса. Эсеня ведь убьют.
Баосян еле удержался на ногах. Смерти Эсеня — вот чего он добивался. К этой цели вел его гнев. Он раз за разом воображал гибель брата, и рот наполнялся яростным, радостным привкусом крови. Однако каким-то невообразимым образом он до сих пор не понимал, что все это происходит — на самом деле.
Его развернуло и погнало обратно, туда, откуда он пришел. В мире не было ничего, кроме отчаянной жажды успеть. Мышцы устало дрожали, сражаясь с тягучим воздухом кошмара. Он бежал, спотыкаясь, к единственному, что осталось от мира: к огромным двойным дверям, открытым в белое зрячее небо и
