Поль Феваль - Карнавальная ночь
– И да здравствует господин Вояка Гонрекен! – рявкнул Каскаден среди веселого гвалта, что поднялся после этого выступления. – Он заслужил большой почетный приз за французское красноречие, как и прошлый год. Ужинать!
Разорвалась вторая шутиха. В это время оркестр семейства Вашри, состоящий из двух кларнетов, корнет-а-пистона, тромбона, пары больших барабанов и четырех малых, заиграл нежную и ласковую мелодию, так подходившую обстоятельствам. Под звуки этого национального гимна король, его министры и весь народ процессией направились к мастерской, наспех – но с отменным вкусом – разубранной с помощью всевозможного тряпья, использовавшегося в работе цеха. Удачным нововведением были маленькие фонарики, привешенные господином Барюком под каждой крысиной тушкой знаменитой гирлянды; от этого, помимо сильного эстетического впечатления, происходил весьма примечательный запашок.
Составленные в мастерской столы были без скатертей и все разного роста, зато обильно уставлены похлебкой, ожидавшей сотрапезников. Присутствовали и дамы.
Жаль, что мы не приводим здесь подробного описания этого пиршества, замечательного простотой блюд и неиссякаемым аппетитом участников. Не считая нескольких стычек, случившихся из-за дам, все прошло в высшей степени гладко. Оркестр Вашри упросили замолчать, и бывалые люди по очереди рассказывали о самых выдающихся случаях из жизни выдающихся личностей. Этими героями, о которых не ведал Плутарх, были, как всякий уже, верно, догадался, Мушамьель, Тамерлан, Четырехглазый и прочие. Несколько причудливых анекдотов воскресили в памяти и менее знаменитых персонажей; на ковер выплыли: Муфтар, первый «подпускатель эффектов» при дворе господина Потанса; Шалюмо, вечно укутанный в шедевры, ибо он скупал старые расписанные холсты и шил себе из них рединготы, и Помпье, страшный обжора, изгнанный из мастерской за то, что велел зажарить шестиногого барашка.
В качестве оправдания Помпье, однако, приводил тот факт, что ни пятой, ни шестой ног не тронул: они были деревянные.
Так, смешивая смешное с суровым, любые сообщества людей находят в недрах собственной истории драму, комедию, порой эпос, неиссякаемую движущую силу, которая, разрастаясь до масштабов державы, превращается в национальное чувство. Многие принимают это чувство за эгоизм; что до меня, то обед в кругу посвященных способен взволновать меня до слез. Особенно приятно присутствовать при взаимных излияниях в конце обеда.
В сообществе этих великовозрастных детей, неспособных управлять собой и для которых наш Ролан долгое время был сущим спасением, он играл вовсе не столь комичную роль, как могут подумать иные чванливцы. Меж ним и его бедными вассалами рубежи были обозначены раз навсегда, так что с его стороны не было и тени гордыни. Он их любил, они его обожали, но природа положила меж ними расстояние, которое никто не осмеливался перейти, за исключением самого Ролана, который был добрым правителем.
Свойство среди монархов редкое и препохвальнейшее.
Как правило, в кругу своего народца Ролан был заразительно и простодушно весел. Он всегда был готов посмеяться доброй выходке, и даже Каскаден в его присутствии мог позволить себе что угодно. В этот день, среди всеобщего веселья, Ролан хранил ясный, но несколько задумчивый вид; многие наблюдатели это подметили и говорили между похлебкой и десертом: «Господин Сердце влюбился».
Когда подали монументальный пирог, где поверх золотистой корочки леденцовыми буквами было выведено сакраментальное «Мастерская Каменного Сердца – своему хозяину», Господин Сердце встал и сказал речь, как всегда, короткую и веселую, но отчего-то слова его повергли всех в уныние.
Заметили, что Дикобраз украдкой вытер глаз, Вояка залился слезами; правда, вино всегда делало его слезливым.
Зато господин Барюк пил уверенно и сурово. После третьей бутылки он становился резок. Слеза в его глазу – это был, выражаясь языком господ балаганных актеров, «феномен». Каскаден, увидев его плачущим, сказал: «Скоро помрет!»
Презрев совет хозяина, господин Барюк заливал печаль полными стаканами. Его дубленое лицо заиграло красными красками, глазенки блестели под пышными бровями.
Когда встали из-за стола, он тихонько сказал Вояке:
– Наш зверь крепко скроен, да и Эшалот, возможно, придет к нему на помощь. Дайте руку, старина, каждый из нас будет тащить его за одно ухо.
Вояка только разинул рот и уставился на Барюка. Он понял не больше, чем если б говорили по-китайски.
– Что известно, то известно, – снова заговорил господин Барюк. – Весьма небесполезно иметь глаза сзади и в нужное время в нужном месте доставать уши из кармана. Молчок, и возьмите вашу рубаху, коль имеете сердце. Это хозяину надо.
– Хозяину! – воскликнул Вояка Гонрекен. – Да за него хоть в адское пламя! Дикобраз объясни хоть словом, как другу!
– По ходу дела объясню, – отвечал господин Барюк. – Это дикарь. Надо схватить живым или мертвым. Вперед.
Они выскользнули за дверь, выходившую к дому Добряка Жафрэ. Их отсутствие среди общего веселья, расходившегося все сильнее, прошло незамеченным. Каскаден, большой пиротехник, поджигал шутихи – крутящиеся, мечущие искры по сторонам, взлетающие ракетами, горящие под окнами мастерской… Каждая вспышка сопровождалась дикими кликами.
После фейерверка начался бал. Оркестр Вашри, сильно напившийся, вдруг разразился адским грохотом, и пляски, которых не описать словами, подняли густые облака амбарной пыли.
Ролан вернулся в свой павильон, и в одиночестве укладывал дорожные сундуки. Позвонили в дверь с улицы Матюрэн-Сен-Жак. Ролан велел открыть. Через мгновение вошли господин Барюк и Вояка, держа, как и было предписано планом, составленным Дикобразом, бедолагу за уши.
Они оба сильно запыхались и тащили, видимо, сильнее, чем было нужно, ибо бедолага с воплями вырывался.
– Попался, зверюга, – сказал господин Барюк. – Живехонький!
– Не так-то это было легко! – добавил Вояка Гонрекен. – Брыкается он дай Бог!
Как только они отпустили пленника по распоряжению Господина Сердце, Симилор – а это был именно он, без своей серой шляпы и желтой куртки, вскочил на ноги и стал стирать с ладоней пыль и землю, а затем принял оборонительную стойку по всем правилам французского бокса.
Перед ним, повторяя его движение, как в зеркале, стоял другой персонаж, только что бесшумно переступивший порог, тоже отряхивавший пыль с ладоней и молча готовившийся к драке. Только у второго на спине торчал какой-то вырост, и когда человек распрямился, чтобы засучить рукава, вырост принялся тонко и громко орать.
Человек сказал ему ласково:
