Жонглёр - Андрей Борисович Батуханов
И тут пришло письмо из Санкт-Петербурга. Адрес на конверте был написан решительным мужским почерком. Поэтому заплаканная Изъединова, которую с детства учили, что читать чужие письма скверно, всё же вскрыла конверт. Она справедливо посчитала, что никоим образом не покусится на чью-либо душевную тайну и не влезет в «дела сердечные». В крайнем случае она, наплевав на приличия («Приличия мирного времени» на войне под пулями? Здесь каждый миг может стать последним. А вдруг, не дай бог, что-то случилось с отцом?), ответит тут же за Леонида. А повезёт – появится он сам и поймёт её, и простит. Если же он не объявится до отъезда, то из Санкт-Петербурга она сообщит его отцу об истинном положении дел.
«Здравствуй, дорогой мой сын! После твоего последнего, весьма сумбурного письма, никак не возьму в толк: как корреспондент столичной газеты может стать комендантом госпиталя и гауптвахты? Или я так бесконечно отстал от прогресса? Надеюсь, что твоё „комендантство“ никак не связано с тем, что ты допустил роковую ошибку и всё же ввязался в эту войну? Храни Господь тебя от подобного поступка! В дефицит образованных людей поверю проще. Лучше направь свои стопы домой. Ты чист перед всеми. Перед собой, передо мной, а тем более перед Силой Яковлевичем. Твои заметки сделали ему тираж вдвое, если не втрое. Уж он-то свои вложения уже с лихвой окупил.
Второй потери близкого человека я не вынесу. Тут как-то бессонной ночью подумал, что мы стали с тобой по-настоящему близки лишь в последние недели перед твоим отъездом. До этого я считал тебя „маленьким мальчиком“, а у тебя, наверное, срабатывал понятный пиетет перед отцом.
Сердце в последнее время ведёт себя странно и своевольно. То колотится прямо в горле, то ухает в самые пятки. То скачет, как орловский рысак, то вдруг замрёт, как егерь в засаде. Даже не понимаешь, собирается ли оно бежать вновь вообще? То вдруг еле-еле тащится, как старая кляча… А помнишь, как ты говорил в детстве „старая клячва“? Так вот, иногда мне кажется, что мою „клячву“ впрягли в слишком тяжёлую телегу. Ноги скользят и разъезжаются на булыжной мостовой, а воз – ни с места.
Стараюсь теперь не вкладываться эмоционально в свои защитные речи. Только разум, только холодный расчёт. Высокопарные слова и фразы в прошлом. Может быть, не так красиво и впечатляюще, но зато точно в цель. Могу похвастаться, что за то время, пока тебя нет, я проиграл всего лишь один процесс. Каюсь, может быть, всё связано с тем, что подзащитный оказался уж больно мерзким человеком. Я не смог абстрагироваться и пришпорить свою фантазию, а заодно и красноречие. А в остальном моё адвокатское бюро вышло на самые передовые позиции (думаю, что тебе теперь это особенно понятно). Имею даже успех в городской прессе.
Недавно заходил твой приятель Краснов и уволок меня в итальянский ресторан. Знает, стервец, мою слабость к итальянской кухне. Устрицы были великолепны, сибас, запечённый в соли, – изумителен! И белое вино тоже не подкачало… Но, видимо, я употребил его чрезмерно, поскольку Александр всё же уговорил меня спеть „Santa Lucia“ на публике. Честно, я сопротивлялся как мог, но он так наседал. Так наседал. Просто до неприличия! Но всё же твой старый отец ещё на что-то годен! Потом меня просили петь на бис! Какой же я все-таки тщеславный! Не смог устоять и спел им ещё четыре произведения. За роялем был Александр, который за время твоего отсутствия выучил назубок весь мой репертуар и недурно владеет инструментом. Надо отдать ему должное, он чувствует меня и музыку. По завершении какая-то назойливая дама знакомила со своим мужем и звала к себе в салон по четвергам. А хозяин преподнёс нам бутылку вина и сказал, что отныне нам с Александром открыт у него свободный кредит. Так что питанием в старости я обеспечен!
Вечер до того был славным, что мне в голову на полном серьёзе закралась мысль: „А может быть – бросить адвокатуру к лешему и до конца дней своих заниматься тем, чем хотел заниматься всю жизнь? Может, это и не составит мне финансовой свободы, зато даст настоящее умиротворение душе! В конце концов, у меня есть кое-что в загашнике на чёрный день. Да и сын, который обязан обеспечить мою старость, не законченный лоботряс“. Так что у нас теперь есть, где отметить твоё возвращение.
Пролистывая прессу, я составил себе представление, что совсем чуть-чуть – и Британская Корона, к сожалению, возьмёт верх. Это так? Знаю, что война дело гнусное, а твоя романтическая душа может надорваться, как и моя „клячва“. Так, может, пора обратно? Надеюсь получить не следующее письмо, а обнять тебя и прижать к груди. Думаю, что ты не посчитаешь это сентиментальностью больного старика, а всего лишь беспокойством отца о своём чаде. И помни, что всё в руках Господних. И наша жизнь, и наша судьба.
P.S. Жду, как и прежде, от тебя писем и не теряю надежды на скорую и радостную встречу.
Твой любящий отец Александр Фирсанов»
Часть III
После…
Февраль 1902 года. Окрестности Лобаца
Листва чернела в свете пламени костра и трепетала на ветру еле слышным шёпотом. А душа, захлёбываясь, голосила на весь белый свет: «Свобода!!!» Теперь и дышалось по-другому, и думалось иначе. Конкретные штрихи скорбного пути и слезы близких сами собой отодвинулись на неопределённый срок на самый задний план. Мысли стали поджарыми, как гепард, и такими же быстрыми. Этому способствовала и хорошо прожаренная дичь, которую беглецы добыли без особого труда. Назад! Назад! Вернуться к своим, забрать Софью, а потом – домой!
Оставаясь внешне невозмутимым, как языческий идол на капище, Леонид, прикрыв глаза, полностью ушёл в
