Конец осиного гнезда - Георгий Михайлович Брянцев
Я уже опасался за судьбу Фомы Филимоновича и за судьбу всего дела: не выследили ли старика и не пришли ли сюда солдаты с собакой по его следу?
— Немцы часто появлялись в этих местах? — спросил я.
— Да нет… — неуверенно ответил Березкин. — Во всяком случае, мы этого не замечали.
Тропинка сошла с просеки и повела нас в сторону, к зимовью.
— Далеко еще?
— Нет, шагов двести, — ответил Березкин и пояснил: — По договоренности с Фомой Филимоновичем мы всегда ожидали друг друга в течение часа. Если за это время один не являлся, то другой уходил. Возможно, что Фома Филимонович был здесь вчера и, не дождавшись Семена, ушел.
— Но Фома Филимонович должен оставить знаки?
— Да. И он всегда оставлял. Мы всегда знали, когда он придет в следующий раз.
— А время?
— Время у нас всегда было одно: полдень. Это удобно и нам и Фоме Филимоновичу: зимовье почти на полпути.
— Стоп! — прошептал я.
И мы замерли, выдвинув вперед автоматы. Овчарка…
Да, это была овчарка, но уже неопасная для нас, хотя поза, в которой она лежала, была естественной для отдыхающей собаки.
Живая, даже смертельно раненная овчарка при виде чужих людей ни за что не улежала бы на месте. А эта даже не шелохнулась. Она была мертва, и мы без опаски подошли к ней вплотную.
Овчарка лежала на брюхе, вытянув вперед лапы и уткнув между ними морду.
— И ее доконал Семен, — произнес Березкин. — Один против троих! Недалеко она ушла…
Овчарка была необычайно крупная, с мощной, широкой грудью, крепкой шеей, толстыми и сильными лапами. По ее спине проходила широкая черная полоса.
«Страшный зверь!» — подумал я и невольно поежился: моему взору представилась схватка Семена с этим свирепым псом. Конечно, она ушла последней, когда все люди были мертвы. Иначе она не бросила бы своих проводников. На собаке мы обнаружили несколько глубоких ножевых ран.
Пса надо было спрятать. Березкин отыскал в сторонке огромный муравейник. Мы разворошили его, уложили в него поглубже овчарку и забросали муравейник хвоей.
Через десять минут мы вышли к заброшенному зимовью, от которого уцелели лишь жалкие остатки — несколько врытых в землю и насквозь прогнивших столбов, торчавших из густого бурьяна.
Березкин принялся за осмотр деревьев, окружавших поляну, и через минуту окликнул меня.
— Вот видите? — Он показал мне зарубки на белой коре березы. — Значит, Фома Филимонович был здесь вчера и, не дождавшись Семена, ушел.
Я всмотрелся в зарубки.
— И Фома Филимонович придет сюда послезавтра, — продолжал Березкин.
— Почему именно послезавтра?
— А вот три надреза, видите?
Я кивнул.
Теперь оставалось лишь неясным, когда здесь был Кольчугин — до или после гибели Семена. Но на этот вопрос никто не мог ответить.
На обратном пути мы отволокли трупы гитлеровцев в чащу, тщательно убрали следы крови на тропинке, забрали оружие и поспешили вслед Логачеву и Ветрову.
39. Гюберт собирается на охоту
Горе замутило Танины глаза. Потух в них лучистый, чудесный блеск, и на смену ему пришло выражение безмерного горя. В Тане что-то сразу надломилось. И что меня пугало — она не плакала. Сухими, невидящими глазами она смотрела вдаль и бродила по лагерю, и все мы понимали, как тяжело дается ей это внешнее спокойствие. Никто не пытался утешать ее, так как каждый из нас нуждался в утешении. У Тани не было слов выразить свою боль, не находили слов и мы. Все, начиная с меня, самого старшего по возрасту, и кончая самым молодым — Сережей Ветровым, понимали, что обычные слова утешения здесь не нужны и бесполезны. Говорить пустые, ничего не значащие фразы мы не хотели. Бывают в жизни моменты, когда молчание лучше всего выражает чувство человека.
Почти всю ночь мы рыли могилу на том самом месте, где я не так давно очнулся после недельного беспамятства. У нас не было ни лопаты, ни кирки. Мы рыли могилу топором, ножами, немецким штыком, выгребая влажную землю руками.
Рано утром, с восходом солнца, при общем молчании мы бережно опустили тело Семена, обернутое в плащ-палатку. Потом долго стояли у открытой могилы.
«Прощай, дорогой человек!. Прощай, боевой друг! — мысленно говорил я. — Я запомню день твоей смерти так же, как день смерти моей Танюшки. И я припомню его врагам».
Там, где положили Семена, вырос холмик. Небольшой свежий холмик, который мы обложили дерном.
А солнце уже поднималось. Оно пробилось сквозь густое сплетение ветвей и уронило на холмик яркий золотистый луч.
С нетерпением и тревогой ожидал я встречи с Фомой Филимоновичем. Одно то, что старик требовал досрочного свидания, уже само по себе вызывало беспокойство. И чего только я не передумал: над Фомой Филимоновичем нависла какая-нибудь угроза; Гюберт и Штейн разведали что-либо о Полюсе недоступности; Опытную станцию опять решили передвинуть на новое место…
Я терялся в догадках. Особенно тревожило сообщение Фомы Филимоновича о том, что Штейн приказал регулярно прочесывать лес. Нельзя было не сопоставить этого обстоятельства с гибелью Семена.
Я рассуждал так: Фома Филимонович, вероятно, попал под подозрение, и майор Штейн установил за ним слежку. Эта слежка привела солдат с овчаркой к месту свиданий старика с ребятами. Ведь ранее, до этого, никто из участников нашей группы не замечал, чтобы фашисты проникали в глубь леса так далеко. А тот факт, что мы обнаружили свежие зарубки Фомы Филимоновича на заброшенном зимовье, еще ни о чем не говорит. Эти знаки старик мог оставить до того, как произошла схватка Семена с солдатами и
