Конец осиного гнезда - Георгий Михайлович Брянцев
— Какой это человек! У него желчь одна и злоба. Разве может человек обидеть бессловесное существо? — И Фома Филимонович рассказал случай, дополнивший характеристику Штейна.
Как-то Штейн ездил куда-то верхом и вернулся домой на взмыленной лошади. Она хромала на заднюю ногу, и Кольчугин сразу подметил, что у лошади повреждено сухожилие. Когда Штейн надавил на больное место, конь вздрогнул, бросился в сторону и задел копытом ногу Штейна. Тот выругался, вытащил пистолет и выпалил два раза сряду коню в ухо.
— Вот он какой подлец! — заключил старик. — Бессловесную скотину, коня, расстрелял. Бешеный!
— Да-а… — протянул я. — Видно, трудный характер у нового помощника Гюберта. Чем же еще он отличился?
— А он, что ни день, то и отличается. Как-то дал зуботычину Похитуну. Повстречал его пьяного в столовой и так запросто сунул ему в зубы. Вот уж проклинал его после Похитун. Боже ты мой!. Он такую затаил против него злобу, что слопать готов с потрохами. И еще Штейн придумал штуку: два раза в неделю, как по расписанию, солдат и проводник берут самую здоровую овчарку, Спрутом ее звать, и марш в лес… Часа по четыре, по пять болтаются в лесу и прочесывают всю округу.
— И что-нибудь получается?
— Ничегошеньки. Один раз пожилую бабу задержали с лукошком, в другой — напоролись на подростков. Подростков пороли шомполами.
Рассказал Фома Филимонович и еще одну подробность. В апреле на станции появился молодой парень, белорус, по имени Тарас. Он прожил на станции около месяца. С ним занимались Раух и Похитун. А перед самым маем Гюберт вернулся из города, вызвал к себе Тараса и так исколотил его, что парня на руках вынесли из его кабинета. Этой же ночью Венцель и Раух вывели Тараса в лес и расстреляли.
— Страшные дела творятся, Кондрат! — сказал Фома Филимонович. — Лежишь ночью в своей дыре, а в голову лезет всякая дурь. Выведут так же вот в лес — и будь здоров!
— До этого еще далеко, — заметил я. — Да и мы постараемся не допустить этого. Теперь послушайте, что я вам скажу.
Я изложил друзьям суть задания, с которым прибыл, и задачи на ближайшие дни.
— Ой, беда с тобой, Кондрат! — проговорил Фома Филимонович, когда я окончил. — Помереть спокойно не дашь!. Все планы плануешь. Что ж заварили кашу — придется расхлебывать. Хм… А каша, душа моя, крутенькая получилась. До того крутенькая, что и ложкой не провернешь.
Я предложил Фоме Филимоновичу по-новому приглядеться к Опытной станции, рассмотреть и запомнить все так, чтобы можно было начертить ее подробный план. Старик больше не должен появляться на Полюсе недоступности. Это не вызывалось необходимостью и в то же время могло повлечь за собой тяжелые последствия. Он согласился. Мы договорились об очередной встрече и о знаках в лесу на тот случай, если возникнет надобность в срочном свидании.
Я, Криворученко и Логачев проводили Фому Филимоновича до заброшенного зимовья и лишь под вечер вернулись обратно.
38. Семен, Семен…
Четыре дня спустя, рано утром, меня разбудил сдержанный разговор. Я прислушался и услыхал голос Миши Березкина.
— Вот и пойдем вместе, — говорил он. — Я хочу прогуляться с тобой.
— Ты у меня, как хвост у коня, — ответил Семен Криворученко. — Но сегодня я не вижу надобности в совместной прогулке.
— А я вижу, — настаивал Березкин.
— «Я, я»! — передразнил его Семен. — Сиди уж. Может, ты понадобишься Кондратию Филипповичу.
Оба умолкли. Я сообразил, о чем идет речь. Криворученко собирался в лес, чтобы проверить, нет ли сигналов от Фомы Филимоновича.
Я слышал, как одевался Семен, как шуршал он одеждой, не слезая с нар.
— А вот я могу сделать так, что один ты не пойдешь! — объявил Березкин.
Я приподнял голову и увидел Криворученко. Он сидел, свесив ноги, и застегивал ворот гимнастерки.
— Что же ты сделаешь, хотел бы я знать? — сказал он.
— Посмотри на ноги!
Криворученко вытянул босые ноги, пошевелил пальцами и заметил:
— Ну и что? Ноги как ноги…
— Без сапог?
Семен поглядел по сторонам, заглянул под нары, тряхнул чубом и сказал:
— Мишутка, детка! Дай-ка сюда сапоги. И быстренько! А то я зажарю босиком и схвачу насморк. Сам потом жалеть будешь. Ну! Считаю до десяти. Раз… два… три…
Березкин вздохнул, вытащил из-под головы сапоги и бросил их Семену.
— Вот так лучше, — сказал Криворученко.
Через полчаса он ушел.
Я с утра засел за карту, чтобы по ней хорошенько ознакомиться с расположением осиного гнезда и его окрестностями. Ко мне подсели Логачев, Березкин, Ветров и Таня. Они помогали мне пояснениями, так как хорошо знали местность.
Гюберт выбрал новое место в глухом лесу. В четырех-пяти километрах от него, строго на запад, находился районный центр, а километрах в восьмидесяти на восток — уже знакомый нам город. В пятнадцати километрах юго-восточнее осиного гнезда на карте был обозначен леспромхоз, который, по словам Логачева, с приходом оккупантов разорен и бездействует, людей там уже давно нет.
На востоке от Полюса недоступности пролегала железная дорога, за которой базировался партизанский отряд, а на западе — шоссе.
Сам Полюс недоступности находился в двадцати километрах южнее осиного гнезда, в заболоченной местности.
В радиусе пятнадцати — двадцати километров от нашего лагеря находились деревни Ловлино, Раковка, Карасево, Ближняя. Между ними были проложены лесные, недоступные для автотранспорта дороги, которыми оккупанты почти не пользовались.
От железнодорожного разъезда — через леспромхоз, деревню Селезневку и осиное гнездо — тянулся большак, местами устланный щебенкой, а в низких, болотистых местах — кругляком.
Пользуясь картой и подсказкой друзей, я принялся составлять рабочую схему и провозился с ней до обеда.
