Иван Дроздов - Баронесса Настя
Комэск оторвался от карты, посмотрел на Пряхина.
— Ну, полетим?
— Куда? — не понял Владимир.
— В зону. Надо же показать вам самолёт.
Лейтенант поник: полёт предстоит ознакомительный. Так всегда бывает — в новой части, на новом самолёте. Командир должен знать, на что способен его подчинённый.
За все время полёта, а он продолжался минут десять, командир, сидевший в кабине штурмана, не притронулся к ручке управления и, кажется, не вставлял её в гнездо. А по прилёте, спрыгнув на землю, сказал:
— Нормально. Сегодня пойдёте на задание.
Часы и минуты в этот день тянулись медленно. Владимир всё время торчал у самолёта. Командир сказал так просто: «…пойдёте на задание». Но какое это будет задание? Куда он поведёт свою «тройку», какую ему укажут цель?.. Наконец, — ночью. Не летал ведь раньше.
Штурман Аркадий Чёрный появился у самолёта два или три раза, — и так, будто никакого задания им не предстояло. И вообще штурман с первого знакомства Пряхину не понравился. Комэск, подводя его к Чёрному, сказал:
— Вот ваш командир, лейтенант Пряхин. Надеюсь, вы с ним поладите.
Штурман долго разглядывал новичка, будто не верил, что это его командир, затем подал руку и небрежно пожал её.
Штурман был основательный мужчина, черноглазый, черноволосый — похожий на цыгана. И на погонах носил три звёздочки — старший лейтенант.
Владимир давно не видел себя в зеркало, он хотя и чувствовал прибавление сил во всём теле, но не знал, не мог судить, как он окреп и повзрослел за полгода боевой жизни. Перерождение произошло психологическое: он как бы перешагнул порог, за которым начинался мужчина.
Механик не отходил от самолёта, разве что только на обед. По приступкам самодельной стремянки он взбирался то на одну сторону мотора, то на другую и все что–то подкручивал, вытягивал, подрезал и зачищал, — работа невидимая, подвластная одному ему, и настолько важная, что не мог он её передоверить другому и, тем более, не сделать или отложить до другого раза.
Покончив с мотором, он достал из–под брезента жестяную банку, вынул оттуда узелки из пакли и ткани, стал приделывать к ним какие–то парашютики.
— А это что? — спросил Владимир.
Младший сержант защемил двумя пальцами вершину парашюта и туго стянутый узелок повис на трёх тонких бечевках, — получилось нечто похожее на парашют и парашютиста.
— Они горят, а старший лейтенант развешивает их над позициями немцев.
— Да зачем их развешивать?
Механик пожал плечами и ответил неохотно:
— Для куражу… значит.
Подошёл штурман, взял один парашютик, другой.
— Не жалей мазута, пусть горят ярче.
— А это что, — робко спросил Владимир, — задание такое?..
— Да нет, задание дадут в штабе, а это мы так… от себя добавляем.
И рассказал, что у них в эскадрилье придумывают разные способы досадить немцам, выбить их из колеи. Немец по своей природе послушный, чётко следует правилам войны, а всё, что выходит за рамки, его раздражает. Он, к примеру, заслышит самолёт, так в укрытие спешит, бомбу сверху ждёт или, скажем, очередь из пулемёта. Мы его, конечно, бомбой угостим, из пулемета тоже стеганем и эрэску вдобавок пустим, но сверх того ещё и огоньки по всей линии развесим. Они, огоньки, долго висят в небе и то опускаются, а то, как ветер подхватит их, к звёздам летят. И потом снова опускаются. Не могут немцы понять, что это за невидаль такая. Хорошо, как просто огоньки, а что если Иван для них новое оружие придумал? Вот оно сейчас прилетит в окопы да шарахнет.
В другой раз наши ребята трубу с дьявольским свистом на него запустят. В ней много дыр просверлено и из каждой огонь вылетает. И визжит она словно поросенок резаный. Они, немцы, после таких концертов всю ночь спать не могут. Они к нам однажды листовку забросили:
«Ты, Иван немытый, когда научишься воевать по правилам? Зачем трубы с самолёта бросаешь, тряпки в небе зажигаешь?
Твой до гроба Фриц».
Самолёт ПО‑2, летающий ночью, они «пьяным Густавом» назвали. Есть у них в маленьких городках извозчик, который по ночам нечистоты вывозит. Везет он свою бочку по мостовой, гремит колесами, а если пьяный, так и поёт ещё.
На мгновение Пряхин вообразил, как бы расхохотались друзья — те счастливчики, что сейчас летают на истребителях, — что он в своём боевом полёте будет трубу на немцев кидать и паклю горящую развешивать, — повалились бы со смеху. Такое он и во сне кошмарном вообразить не мог.
Отошёл в сторонку, прилег на пожухлую осеннюю траву, задумался. Механик с серьёзным видом смолил туго связанную в узлы паклю, прикреплял к ней парашютики, укладывал в банки. «А как зажигать будет?» — думал лейтенант о штурмане, и хотел было по праву командира сказать механику, что опасная, мол, это затея — с огнем в воздухе играть, но сообразил: «Не впервой тут им, чай, они уж приспособились». И вообразил, как зажигалкой воспламеняет штурман факел, бросает его за борт. «И с трубами они… наладились».
И решил ни во что не вмешиваться, а принять безропотно все игры, тут заведённые.
После обеда штурман завалился спать. Натягивая на себя кожаный реглан, он как бы между прочим заметил сидевшему на топчане Владимиру:
— Вы тоже… ложитесь. Тут у нас ночью почти все работают.
Топчан сколотил из двух чурбанов и одной широкой доски лётчик, не вернувшийся с задания. Владимир растянулся на нём, укрылся шинелью, — реглана у него не было, — и тотчас заснул. Во сне видел самолёт, летевший над полем боя; летел он не по–людски, а боком, на одном крыле, и лётчик стоял на капоте двигателя и размахивал длинной трубой. Внизу же вместо немцев бегали стайки ребят, показывали на самолёт и смеялись, смеялись очень громко и что–то говорили, — над самым ухом, и даже дёргали за руку: «Ночью мы летаем. Привыкайте, лейтенант!»
У изголовья стоял командир эскадрильи и чему–то смеялся. Штурман посвечивал фонариком над картой, уточнял маршрут.
— Они тут в районе Ладош наступление готовят, — говорил командир, — так мы им, сукиным детям, ни часа отдыха не дадим. Все ночи летать будем. Вы на карте школу и три сосны пометьте, тут они штаб корпуса разместили. Вам задание: в распыл его пустить.
Наклонился над планшетом Владимира. Показал на изгиб озера.
— Тут школа — видите? Это цель. Пометьте красным карандашом. Вы на них бомбы, потом эрэски, и как увидите бегущих немцев… — в чём мать родила, как тараканы, — вы их тогда трубой по башке. А?..
И комэск снова засмеялся.
Штурман чертил маршрут. Чертил он небрежно, без линейки. Пряхин же наносил линии аккуратно, он во всем любил точность и красоту. У него была линейка и, кроме чёрного карандаша, в планшете, в специальном гнезде, торчал хорошо заточенный красно–синий карандаш.
