Иван Дроздов - Баронесса Настя
Доли секунды отделяли их от столкновения.
«Он — сумасшедший», — подумал немец о русском лётчике.
Брахвичем овладел страх, и его самолёт некоторое время летел по инерции, без расчёта. Замешательством врага воспользовался лейтенант: он тотчас же, как только разминулся с Брахвичем, заложил свой ястребок в боевой разворот, — одновременно набрал высоту и лёг на обратный курс, стал догонять Брахвича. Пока воздушный ас Германии приходил в себя, Пряхин догнал его и «сел» на спину — то есть навис так, что Брахвичу нельзя было ни влево повернуть, ни вправо. Лети, куда тебе укажут, и не рыпайся. Теперь — расчёт! Строгий и точный… Не дай противнику увильнуть в сторону!
Брахвич оторопел: русский самолёт, точно орел над добычей, висел над его головой и давил к земле. Немец прибавил скорость. На мгновение ушёл вперёд, но красные звезды тут же настигли фашиста и теперь уже нависают совсем низко… Самолёты вот–вот столкнутся. Брахвич в панике отклоняет машину книзу, — «семёрка» за ним, Брахвич ещё ниже — Пряхин не отстаёт. Жмёт немца ниже, ниже… Брахвич камнем бросает вниз самолёт, а тут и земля. Золотые волны хлебов колышутся под крылом. Колёсами «мессершмитт» касается хлебного поля. Самолёт несётся по кочкам. Шасси трещат. Вот отломилось крыло. Удар головой о приборную доску, второй… Брахвич теряет сознание.
Последней его мыслью было: «Это — конец, конец…»
…От пуль и снарядов Брахвича крепко досталось «семёрке» Пряхина, но сам лётчик вернулся на аэродром невредимым. В штабной землянке ему сказали:
— Брахвича скоро доставят на аэродром.
Пряхин немного отдохнул после боя и пошёл с товарищами в столовую на обед. Сюда же привезли Брахвича. Это был здоровый детина с рыжей бородой и усами. На кителе ядовито–зеленого цвета — три Железных Креста, на плечах — погоны полковника. При посадке он разбил себе лоб и голова была забинтована.
Капитан Гурьев сказал пленнику:
— Садитесь, полковник, с нами обедать. Вы потеряли много сил, и вам надо подкрепиться.
Полковник стоял в дверях, оглядывал лётчиков. В наступившей тишине раздался его хрипловатый бас:
— Кто ест меня побеждаль?
Гурьев показал на Пряхина:
— Вот тот самый лётчик, которого вы обещали «медленно убивайт».
Полковник обратил взор к молодому офицеру: глаза немца округлились, в них отразились досада и недоумение. Он замотал бородой, отступил назад:
— Нет, нет… Отшень зелёный летшик… Такой не может меня сажайт…
Брахвич страшно вращал белёсыми выпуклыми глазами и тряс бородой.
— Хорошо, хорошо, — улыбнулся Гурьев. — Не может, а вот посадил. Скажите спасибо лейтенанту Пряхину за то, что сохранил вам жизнь. Летать вы уже не будете, а жить… Пленных мы отправляем в глубокий тыл.
Полковника накормили сытным обедом. Вечером на аэродром прилетел командующий армией, сам допрашивал Брахвича. Перед тем, как улететь, позвал Пряхина и по–отечески его обнял.
— Молодец, старший лейтенант!..
— Я лейтенант, товарищ генерал!
— А я говорю: старший лейтенант! Имею я право присваивать офицерское звание или нет?
Генерал снова обнял Пряхина, тряс его за плечи, говорил:
— Сегодня же представлю тебя к званию Героя Советского Союза. Хвалю за мастерство и отвагу.
Кивнул на Брахвича.
— Вон какого матёрого волка завалил!..
Ночью с эскадрильей Гурьева стряслась большая беда: на аэродром налетел ночной немецкий бомбардировщик и сбросил четыре зажигательные бомбы. Три самолёта загорелись и взорвались. Сгорела и «семёрка» Пряхина Несколько дней он ожидал нового самолёта, но машин в полку не было и лётчика отправили в резерв. А там спешно набирали пилотов и штурманов для отправки на Ленинградский фронт, — в какой–то особый полк ночных бомбардировщиков. Вызвали в штаб и лейтенанта Пряхина.
— Будете летать на ПО‑2, — сказал ему офицер штаба.
— На ПО‑2? Но я же истребитель.
— Знаем. Но фронту нужны бомбардировщики.
— ПО‑2 — бомбардировщик? Это же учебный самолёт, фанерная этажёрка.
— ПО‑2 — ночной бомбардировщик, грозная машина.
— Я не летал ночью.
— Вы прекрасный истребитель, мастер воздушного боя. Как раз такие сейчас нужны под Ленинградом. Всё! Желаю удачи!
Со смутным чувством тревоги и горечи выходил Владимир из штаба. Хорошо он начал службу в авиации, но вот и первая неприятность…
ПО‑2 стоял в ряду других, таких же маленьких двукрылых самолётов, и ему словно бы было стыдно перед своим новым хозяином. Весь его жалкий и мирный вид как бы говорил: «Чем же я виноват, если меня таким выдумал конструктор Поликарпов?» А он, новый его хозяин, обошёл машину раз, другой, заглянул под крыло, долго разглядывал костыль в конце фюзеляжа, качал головой: «И он ещё таскает бомбы! Они, должно быть, маленькие, как мячики».
Отходил от самолёта, разглядывал его со стороны. Издали он был похож на стрекозу. Притомилась она в порханье по цветкам и села на поляне, забыв свернуть крылышки. Дрожат они от дуновенья ветра, и дрожит всё тельце — жидкое, трепетное. Ударь лозиной — переломится.
Подошёл механик, младший сержант Трофимов — мужичок с тяжёлой нечёсанной головой и длинными цепкими руками. Кивнул на машину, проговорил ласково, точно о живом существе:
— Птичка–невеличка, а немец её боится.
Владимир посмотрел на хвостовое оперенье, — там белой краской по зелёному полю была выведена цифра «3». Подумал: «Тройка. Это теперь мой номер».
После обеда позвали к командиру эскадрильи. Старший лейтенант Петрунин мельком взглянул на новичка, показал на край лавки: мол, садись, лейтенант, подожди.
В штабной землянке колготился народ: входили и выходили, кто–то кого–то искал, а иной, казалось, заглядывал так просто — покрутился и вышел. Всё больше технари, люди на лётчиков не похожие. У маленького окошка, прорубленного в толстой доске под крышей, за столом сидел комэск и острием карандаша елозил по карте. Не поворачиваясь к Пряхину, спросил:
— Ну, как, лейтенант, устроились?
— Так точно, товарищ старший лейтенант!
— Да вы сидите. У нас тут просто, хотя в принципе дисциплину держим. Особенно там… в полёте.
Он поднял над головой карандаш, ткнул им в потолок.
Старший лейтенант был совсем ещё молодой, но было в его обличье и нечто такое, что придавало ему взрослость и важность. Ну, во–первых, должность комэск — всё–таки не шутка, а во–вторых, на висках у него, на уровне глаз, кустились лучики морщинок, — то ли уж от возраста, то ли от забот, но, скорее всего, так распорядилась природа: дала ему знак, который все другие люди приобретают с годами.
