Станислав Федотов - Схватка за Амур
Вроде бы обряжаться – минутное дело, а мать уже устала, присела на лавку у печи. Кузьма занял ее место у зеркала, взялся подравнивать рыжую бородку большими ножницами для резки железа.
Скрипнула входная дверь, и в ее проеме нарисовалась пригнувшаяся крепкая фигура. Вошел, разогнулся, почти достав головой до досок полатей, русоголовый и тоже рыжебородый богатырского, под стать Саяпину, сложения парень.
– Здоровы ли, брат Кузьма и матушка Устинья Макаровна?
– Гринька! Здорово! – радостно заорал Кузьма и сграбастал парня так, что у того кости затрещали. – Маманя, глянь, кто на наш праздник приехал! Братка мой, Шлычок-недобиток!
– Да вижу, вижу. Здравствуй, сынок! – маленькая худенькая женщина дотянулась, поцеловала Гриньку в бороду и на миг припала к его широкой груди. – Здоров ли тятя?
– А чё ему сделатся? – ухмыльнулся парень. – С пароходом покудова полная темь: денег не дадено, будем не будем строить – ляд его знает, так они с Романовым анжинером какой-то ветряк ладят – ветер хотят запречь, чтобы доски пилил.
– О Господи! – перекрестилась Устинья Макаровна. – И чего токо ни удумают, ироды! Шутка ли – ветер запречь! А ты вот скажи, Гриня, неуж нас и впрямь царь ослобонил? С чего бы это? Чтой-то никак не верится…
– До царя далеко, маманя, – ответил за Гриньку Кузьма, усаживая побратима за стол и наливая ему в кружку квасу из деревянного жбана. – Кабы не генерал наш губернатор, про нас никто бы и не вспомнил. Помнишь, я тебе сказывал, как он в запрошлом годе приезжал, о жизни нашей меня выспрашивал? У меня выспросил, у других и пошел к царю с челобитной: ослобони, мол, царь-батюшка, народ приписной, я из него войско казачье изделаю. Царь указ-то и подписал, и за то ему наше спасибо с земным поклоном.
Кузьма и впрямь сотворил поклон – рыжей бородой до земляного пола.
– Чё ты так-то с ухмылкой про помазанника Божия! Грех, поди!.. – укорила сына Устинья Макаровна и тут же, без перехода, обратилась к гостю. – А ты чего приехал-то, Гриня? Сам не приписной. На родины, что ль?
Гринька покраснел. Устинья Макаровна попала в самую точку: приезды его не прошли бесследно – Танюха вот-вот должна была родить. Беременность она переносила легко, радостно, однако Савелий Маркелыч тщательно следил за ней, не позволял поднимать что-либо тяжелое, покупал для нее козье молоко, и вообще старик был весь в ожидании – будущего ребенка иначе как внукой и не называл. Гринька был ему за все это смущенно благодарен и не знал, чем и как угодить.
С Кузьмой они после того двойного свидания словно побратались. Любаша тоже округлилась, но родить должна была где-то к зиме. И парни задумались о женитьбе – обоим не хотелось, чтобы дети появились на свет незаконнорожденными, однако жениться вольному на каторжанке можно было только по разрешению генерал-губернатора. Они вместе, с помощью Савелия Маркелыча, написали прошение, но прошло четыре месяца, а ответа из Иркутска не воспоследовало. И вот теперь Гринька примчался в газимуровский завод, чтобы здесь встретить генерал-губернатора и, пользуясь прежним знакомством, вымолить разрешение на венчание.
Об этом он и сказал Кузьме и Устинье Макаровне.
– Ну и с праздником вас поздравить, вместе порадоваться, – добавил Григорий, глядя на скисшую физиономию друга.
– А генералу, значит, один будешь кланяться? Насчет венчания? – обиделся Кузьма.
– Да ты чё, брат?! – аж испугался Гринька. – За кого меня принимашь? Вместях прошение писали, вместях и поклонимся. Лишь бы на глаза ему показаться, а там, поди-ка, узнает да припомнит. А Танюхе он вобче жизнью обязанный.
– Да ладно те Танюхой своей похваляться! – то ли в шутку, то ли всерьез осерчал Кузьма. – Моя Любаша не хужей будет. Правда, мамань? – Устинья Макаровна вздохнула и перекрестилась: то ли подтвердила слова сына, то ли открестилась от них. Кузьма этого не увидел, а Гринька понял по-своему и захохотал. Кузьма нахмурился: – Чего регочешь, недобиток? Из нее така казачка выйдет – любо-дорого!
– А я ведь тоже решил в казаки записаться, – отсмеявшись, неожиданно сказал Гринька.
– Да ну-у-у?! – изумился Кузьма. – Ну, Гринь, вот это по-братски! А тятя – как? Отпускат? Ты ж его первая помочь!
– Тятя не противничат. Вместях, грит, на Амур пойдем – счастье искать.
– Ну, счастье мы с тобой, считай, уже нашли, а вот в Амурском войске – первыми будем! – убежденно сказал Кузьма.
– А ты думашь, будет и Амурское войско?
– А для чего ж новые казаки спонадобились? У генерала нашего губернатора глаз далё-о-око видит. Вы ж с тятей сами пароход для Амура ладили.
– А ни парохода, ни машины для него, – понурился Григорий. – Все – прахом!
– Как в Писании сказано? Из праха вышли – в прах уйдем. Но и, – Кузьма назидательно поднял палец, – как птица феникс, из праха возродимся. Сладит твой тятя ишшо пароход, да и не один: Амур – река великая, одним пароходом не обойтись.
– Ну чаво вы все про Амур да пароход, Амур да пароход? – не вытерпела Устинья Макаровна. – Иттить пора – вона уж и в церкви трезвон.И действительно – в раскрытое по летнему теплу окошко влетал колокольный перезвон, зовущий на молебен.
4На улице заводского посада было полно народу. Принаряженные – кто во что смог – мужики, женщины, старые и молодые, кто с малыми детьми, а кто и впусте, выстроились по обе стороны дороги, ведущей от конторы рудника к церкви. Ребятишки постарше не могли устоять с родителями – звонко перекликаясь, шныряли туда-сюда, словно иголки, сшивая отдельные группки взрослых в нечто единое, говорливо-ожидающее чего-то необычайного.
Стариков было совсем мало: что поделать – не доживали приписные мужики до стариковского отдохновения.
У церкви возле столика с водруженной на него в походном киоте большой иконой Божьей Матери, стояли протоиерей Фортунат, благочинный иркутского кафедрального Богоявленского собора, с диаконом Филофеем, приглашенные в поездку самим генерал-губернатором; готовые к молебну, они сияли под августовским солнцем своими одеяниями: протоиерей – золотой парчовой фелонью и епитрахилью, диакон – белоснежным стихарем и орарем. Послушники держали хоругви с ликами Спасителя и Николая Чудотворца. В сторонке кучковались пожилые прихожанки в черных одеждах, с малыми иконами в руках. Еще дальше, на пригорке, шевелились серые массы каторжан – мужчины отдельно от женщин, в первом ряду которых выделялись своими животами Татьяна Телегина и Любаша Вепрева. Каторжан сторожили – конечно, больше для порядка, чем по сути, – четыре солдата с ружьями.
