Жаклин Монсиньи - Княгиня Ренессанса
– Мессир Пилозо, как же случилось, что вы, знатные сицилийцы, соглашаетесь терпеть высокомерие и диктат каталонской аристократии? – спросила Зефирина, изящно отделяя при этом хребет от лежавшей на ее тарелке жареной рыбы.
– С большим трудом терпим, мадам, гнем спину и ждем лучших времен.
– Выходит, никто и не думает выступать против Карла V? – возмутилась Зефирина.
Присутствующие за столом умолкли, слушая беседу Зефирины и потомка норманнов. Чтобы смягчить неловкость, вызванную последним вопросом молодой женщины, Фульвио громко расхохотался:
– Берегитесь, Пилозо, жена моя – опасный противник в словесных турнирах. Я пока не знаю никого на свете, кто бы мог с нею тягаться…
Повернувшись к Зефирине, Фульвио поднял свой кубок. Гости сделали то же.
– Друзья мои, – сказал Фульвио, – я приготовил для вас сюрприз. Наша дива Мария Соленара, чье пение мне столько раз приходилось слышать в театре Катаньи…
«Ну вот, незачем и спрашивать у Фульвио, где он проводит все вечера: оказывается, он слушает, как блеет эта коза!»
Гости зааплодировали. Зефирине пришлось выслушивать бесконечные рулады этого «к несчастью» прекрасивейшего созданья с великолепными черными волосами и горящими очами, которое без стесненья вовсю строило глазки хозяину дома.
А когда все присутствующие стали хором подпевать какой-то «идиотский» припев со словами о знойном солнце и о страсти, Зефирина думала, что задохнется.
Фульвио бросил в сторону певицы цветок. Та поймала его на лету и поднесла к губам.
Это было уже слишком!
Зефирина с трудом досидела до начала весьма увлекательного выступления сицилийских «пупарос» – кукольников, чьи одетые в костюмы куклы говорили и жестикулировали на фоне крошечного замка, оживляя для зрителей старинные народные сказки. И пока гости внимательно следили за приключениями неведомых французам марионеток, Зефирина встала и вышла на террасу. Она больше не в силах была все это терпеть. К горлу подкатывало рыданье. Она сама себе была смешна. Заболеть любовью и ревностью к человеку, который потешался над ней.
«А что, если найти его и умолить прекратить эту жестокую игру, если кинуться к нему в объятия… закричать «я – ваша… я люблю вас, Фульвио!»?
Безжалостно теребя кружевной платок, Зефирина вдруг похолодела: она вспомнила слова, сказанные когда-то Фульвио: «Я вам откровенно скажу, донна Зефира, придет время, и я отомщу вам за каждое ваше оскорбление… В тот день, когда вы запросите пощады, когда на коленях станете молить, взывая к моему великодушию, к моей любви, вот тогда наступит мой час, и не слово прощения вам будет ответом, а моя месть. Это будет мой реванш!»
Так говорил Фульвио в карете, когда Зефирина кричала ему о своей ненависти.
Ослепленная яростью, она издевалась над ним, и вот теперь он мстит ей на свой лад… Но ведь последние события их так сблизили… Зачем он заставил ее поверить в свою любовь?
«Cara mia… Amore mio»[50]. Он так по-особенному произносил эти слова, понятно, только для того, чтобы еще больше посмеяться над ней, а потом отшвырнуть.
Зефирина пошла в беседку, где так любила уединяться. Сюда почти не долетали голоса из гостиной.
Ласковый ветерок обдувал ее плечи. Запах жимолости, смешанный с морским воздухом, вызывал у нее головокружение.
Она прислонилась головой к стене беседки и дала волю долго сдерживаемым слезам.
Полумесяц, плывший в ночном небе, был затянут легким облачком. Зефирина чувствовала себя такой одинокой в этом мире. Никто не любил ее, кроме Плюш и Гро Леона, никто не жалел.
И вдруг она замерла. Из кустов рододендрона послышались дребезжащие звуки лютни, и звуки эти приближались. Какой музыкант осмелился подойти к ее беседке?
Зефирина быстро вытерла слезы. В темноте зазвучал голос певца-сказителя. Певец с юмором рассказывал трагикомическую историю несчастного тирана, которым помыкала прекрасная чужестранка. Прислушавшись к интонации голоса, Зефирина не хотела верить своим ушам. И в этот момент легкой, пружинящей походкой, которую Зефирина узнала бы из тысячи, к беседке подошел мужчина.
С сильно бьющимся сердцем Зефирина взглянула на выступившее из темноты ночи лицо, которое скрывала маска.
– Фульвио… – только и смогла прошептать Зефирина.
Да ей бы и не удалось произнести больше ни слова. Губы князя прильнули к ее устам. Поцелуй был властным, полным любви и безумия, и заставил Зефирину затрепетать от страсти.
Притянутая точно магнитом к этому властному рту, сулившему ей жизнь, Зефирина отвечала Фульвио все более и более горячими поцелуями. А в мозгу молнией пронеслось: «Как могла она жить, не ведая такого наслаждения?!»
Забыв о каком бы то ни было сопротивлении, отбросив всякую гордость, она сама отвечала на ласки, сама уступала свои губы, с жадностью касалась языка, нёба, зубов Фульвио, а ее собственный язык и губы стали горячими и влажными, точно пили из источника.
На мгновение он отстранился от нее, желая увидеть эту прелестную откинутую назад голову, которую крепко сжимали его руки.
– А вы делаете успехи, моя прелесть, – отметил он.
Глаза Фульвио улыбались под маской. Он снова насмехался над ней. Зефирина попыталась высвободиться из его объятий. Однако он тут же крепко схватил ее.
– Нет, любовь моя, больше этого не должно быть между нами…
Со спокойной уверенностью Фульвио держал в объятиях свою молодую жену и не торопясь осыпал частыми поцелуями ее лицо и закрытые глаза, осушал невысохшие еще на щеках слезы.
– Моя Саламандра, родная моя… Божественная моя Зефирина!
Говоря так, Фульвио снял с лица маску. Как некогда незнакомец в «Золотом лагере», он провел двумя пальцами по дрожащим губам Зефирины.
– Посмотри на меня, любовь моя, я тот, кто всегда любил тебя… с той ночи пожара, когда держал тебя в своих руках там, во Франции… Это был я… Я так и не смог забыть тебя… Страсть моей жизни… Мое сокровище… Отныне не надо никакой гордости в наших отношениях, только любовь.
– Но зачем понадобилось заставлять меня так долго ждать? Вы хотели отомстить мне? – пролепетала Зефирина.
Брови Фульвио подскочили вверх. Видно, он забыл о своих угрозах.
– Ты скоро поймешь, любовь моя… Да, я собираюсь осуществить свою месть, любя тебя со всей страстью, на какую способен… нынешняя ночь будет нашей ночью, и мы проведем ее одни в целом мире, – шептал Фульвио.
Его нетерпеливые руки обхватили Зефирину. И пока губы их неустанно тянулись друг к другу, Леопард поднял свою молодую жену. Опустив голову на его плечо, Зефирина позволила отнести себя к стоявшей поблизости оседланной лошади.
Ей показалось, что Неизвестность и Чудо подхватили ее и понесли на своих крыльях.
