Амеде Ашар - В огонь и в воду
XXII
Кто сильнѣе?
Гуго не видѣлся съ маркизомъ де Сент-Эллисъ съ того вечера, какъ онъ подалъ ему такъ неожиданно помощь въ улицѣ дез-Арси.
На слѣдующій же день послѣ встрѣчи съ дамой въ черной маскѣ въ окрестностяхъ Люксамбура, онъ пошелъ отъискивать маркиза по адрессу, сообщенному имъ при разставаньи.
Выпутался-ли онъ, по крайней мѣрѣ, изъ бѣды? Когда Гуго вошелъ, маркизъ мѣрялъ комнату взадъ и впередъ и такъ и сыпалъ восклицаніями, изъ которыхъ можно было заключить, что онъ здоровъ, но въ самомъ скверномъ расположеніи духа.
— Что тебя такъ сильно злитъ? спросилъ Гуго: самъ чортъ не шумитъ такъ, попавши въ святую воду!… Вѣдь не раненъ, надѣюсь?
— Что значитъ такой вздоръ въ сравненіи съ тѣмъ, что со мной случилось? Всякая рана показалась бы мнѣ счастьемъ, блаженствомъ раздушенной ванны! Знаешь ли, что со мной было послѣ твоего отъѣзда изъ Арманьяка?
— Никакого понятія не имѣю.
— Такъ слушай же. Какъ то разъ, помнишь, злая судьба привела меня въ Тулузу; тамъ я встрѣтился съ одной принцессой… Что сказать тебѣ объ ней? Фея, сирена… Калипссо! Цирцея! Мелюзина!… Однимъ словомъ — чудо! Но къ чему рисовать тебѣ ея портретъ?… Ты зналъ ее въ Сен-Сави, куда она пріѣзжала по моей убѣдительнѣйшей просьбѣ.
— Короче, принцесса Леонора Маміани?
— Она самая. Само собой разумѣется, какъ только я увидѣлъ ее, я влюбился безумно; у меня вѣдь сердце такое нѣжное, это ужь у насъ въ породѣ… Чтобы понравиться ей, я пустилъ въ ходъ всѣ тайны самой утонченной любезности. Но у нея, видно, камень въ груди: ничто не помогло! Въ одно утро она меня покинула безъ малѣйшаго состраданія къ моему отчаянію, но позволила однакожь пріѣхать въ Парижъ, куда она направлялась не спѣша, съ роздыхами.
— Короче, мой другъ, пожалуйста покороче! Я помню, что разъ утромъ я встрѣтилъ тебя, какъ ты отправлялся на поиски, точно римлянинъ за сабинкой. Помню также, что ловкій ударъ шпагой положилъ конецъ твоей одиссеѣ въ окрестностяхъ Ажана, и ты былъ принужденъ искать убѣжища подъ крышей родоваго замка, гдѣ, помнится, я тебя оставилъ. Потомъ?
— Говоритъ какъ по книгѣ, разбойникъ! Потомъ, спрашиваетъ ты? Ахъ, мой милый Гуго! только что я выздоровѣлъ и сталъ-было готовиться къ отъѣзду къ моей прекрасной принцессѣ, какъ явилась въ нашихъ мѣстахъ одна танцовщица, совсѣмъ околдовала меня и я поскакалъ за ней въ Мадридъ… Навѣрное, ее подослалъ самъ дьяволъ!
— Не сомнѣваюсь. А потомъ?
— Замѣть, что танцовщица была прехорошенькая, и потому я поѣхалъ вслѣдъ за ней изъ Мадрида въ Севилью, изъ Севильи въ Кордову, а изъ Кордова — въ Барселону, гдѣ наконецъ одинъ флорентійскій дворянинъ уговорилъ ее ѣхать съ нимъ въ Неаполь. Моя цѣпь разорвалась и у меня не было другой мысли, какъ увидѣть снова мою несравненную Леозору, и вотъ я прискакалъ въ Парижъ чуть не во весь опоръ.
— Видѣлъ самъ, видѣлъ! Ты еще былъ верхомъ, какъ появился ко мнѣ на выручку!
— Бѣгу къ ней, вхожу, бросаюсь къ ея ногамъ и разражаюсь страстью! Скала, мой другъ, вѣчно скала!… А что ужаснѣй всего — она явилась передо мной еще прелестнѣй, чѣмъ прежде… Я умру, навѣрное умру. Неправда-ли, какъ она прекрасна?
— Очень красива!
— И такая милая! Станъ богини, грація нимфы, молодость гебы, поступь королевы, ножки ребенка, глаза — какъ брильанты… ручки…
— Да перестань, ради Бога! а то, право, переберешь весь словарь миѳологическихъ сравненій. Да и къ чему? вѣдь я знаю и тоже поклоняюсь ей.
— И ты не сошелъ съума отъ любви, какъ я?
— Но, отвѣчалъ Гуго, запинаясь, признайся самъ, что твой примѣръ не слишкомъ-то можетъ ободрить меня!
— Правда, отвѣчалъ маркизъ, вздыхая; но я хочу забыть эту гордую принцессу. Я заплачу ей равнодушіемъ за неблагодарность. Я соединю свою судьбу съ твоей, я не разлучусь уже съ тобой ни когда. Мы вмѣстѣ станемъ гоняться за приключеніями. Мы добьемся, что о нашихъ подвигахъ затрубятъ всѣ сто трубъ Славы, я я хочу, чтобы, ослѣпленная блескомъ моихъ геройскихъ дѣлъ, когда-нибудь она сама, съ глазами полными слезъ, упала передо мной на колѣна, умоляя располагать ею… Ѣдемъ же!
— Куда это?
— Право, не знаю, но все-таки ѣдемъ скорѣй!
— Согласенъ, но съ условіемъ, что ты пойдешь прежде со мной къ графу де-Колиньи, у котораго я поселился послѣ той ночной схватки.
— Да, кстати! правда! что съ тобой сдѣлалось послѣ этого наглаго нападенія, которое подоспѣло такъ во время, чтобы разсѣять мои черныя мысли?
— Я встрѣтилъ домъ, гдѣ одна добрая душа пріютила меня.
— А хорошенькая эта добрая душа? спросилъ маркизъ.
— У христіанской любви не бываетъ пола, отвѣчалъ Гуго, а про себя подумалъ:
— Положительно, этому бѣдному маркизу не везетъ со мной!
Когда оба друга вышли на улицу, маркизъ взялъ Гуго подъ руку и, возвращаясь опять къ предмету, отъ котораго не могли отстать его мысли, продолжалъ:
— Я всегда думалъ, что если самъ дьяволъ зажжетъ свой фонарь прямо на адскомъ огнѣ, - и тотъ не разберетъ, что копошится въ сердцѣ женщины! Чтожь послѣ этого можетъ разобрать тамъ бѣдный, простой смертный. какъ я? Принцесса была вся въ черномъ, приняла меня въ молельнѣ, - она, дышавшая прежде только радостью и весельемъ… а изъ словъ ея я догадываюсь, что она поражена прямо въ сердце какимъ-то большимъ горемъ, похожимъ на обманутую надежду, на исчезнувшій сонъ, въ которомъ было все счастье ея жизни… Не знаешь-ли, что это такое?
— Нѣтъ, отвѣчалъ Гуго, не взглянувъ на маркиза.
— Вѣдь не можетъ же это быть любовное горе! Какой же грубіянъ, замѣченный принцессой, не упалъ бы къ ея ногамъ, цѣлуя складки ея платья? Еслибы я могъ подумать, что подобное животное существуетъ гдѣ-нибудь на свѣтѣ, я бы отправился искать его повсюду и, какъ бы только нашелъ, вонзилъ бы ему шпагу въ сердце!
— Надо однако и пожалѣть бѣдныхъ людей: довольно ужь, кажется, быть слѣпому; умирать тутъ не зачѣмъ!
— Пожалѣть такого бездѣльника! что за басни! Она хочетъ удалиться отъ свѣта, эта милая, очаровательная принцесса, украшеніе вселенной, запереться съ своемъ замкѣ, тамъ гдѣ-то за горами, и даже намекнула мнѣ, что втайнѣ питаетъ страшную мысль — похоронить свои прелести во мракѣ монастыря. Вотъ до какой крайности довело ее несчастье! Клянусь тебѣ, другъ мой, я не переживу отъѣзда моего идола…
— Что это? Какъ только ты не убиваешь ближняго, то приносишь самаго себя въ жертву; не лучше-ли было бы заставить твое милое Божество перемѣнить мысли, не лучше-ли внушить ей другіе планы?
— Ты говоришь, какъ Златоустъ, и я пріймусь думать, какъ бы въ самомъ дѣлѣ этого добиться… Могу я разсчитывать на твою помощь при случаѣ?
