Легионер. Книга первая - Вячеслав Александрович Каликинский
– Не-ет, брат! Ты у меня сиротками не отделаешься! – совсем развеселился полковник. – Рыл другому яму? Вот и пожалуй туда сам! Оценишь на вкус прошкино зелье, будь оно неладно вместе с ним!
* * *
Дрентельн встретил полковника сумрачно-равнодушным взглядом. Не отходя от камина, с ног до головы оглядел Судейкина в разночинном платье, хмыкнул.
Вот она, военная косточка, подумал Дрентельн. Офицера хоть в косоворотку одень, хоть в татарский халат – выправку не спрячешь!
Жестом он указал полковнику на кресло у приставного стола, а сам распахнул громадный книжный шкаф, в глубине которого таился сейф немецкой работы. Из потайного отделения сейфа Дрентельн достал две тоненькие папочки разных цветов без надписей и пометок. Уложил папочки перед собой на середину письменного стола – одну на другую. И лишь потом поднял на Судейкина тяжелый взгляд.
– Почему осмелились, Георгий Порфирьевич, в партикулярном платье к начальству явиться? Думаете, что Бога за бороду держите? А ежели бы речь шла о высочайшей аудиенции, коей вы давненько, насколько я знаю, добиваетесь? А? Вот и накрылась бы долгожданная аудиенция!
Судейкин от напоминания о больном для него вопросе чуть поджал губы, передернул плечами:
– Денно и нощно приходится с разночинной мразью работать, Александр Романович! Забыл, когда последний раз мундир надевал. Да и вызов ваш срочным был, как передали – не осмелился задержаться хоть на минуту.
– Не осмелился, говорите? – снова хмыкнул Дрентельн. – Ну не жандармский Корпус у меня, гляжу, а бурсацкий класс выпускной… Ладно, полковник, ваше усердие на службе мне известно, для порядка ворчу иногда. Боюсь только, что переусердствуете единожды. Пьете много? – неожиданно переменил тему Дрентельн, опуская глаза на верхнюю папку перед собой.
– Ума, чай, не пропиваем, – смело усмехнулся Судейкин.
– Очень в этом стал сомневаться, Георгий Порфирьевич, – тут же возразил шеф жандармов и раскрыл, наконец, верхнюю папочку. – Читаю, Георгий Порфирьевич – и умом своим постигнуть не могу! «Довожу до вашего сведения, что июня 2-го числа сего года полковник Судейкин, будучи пьян до невменяемости…». Впрочем, прочтите сами – извините, противно. И страшновато от вашей дерзости, господин полковник!
Дрентельн щелчком передвинул Судейкину верхнюю бумагу из открытой папки и быстро встал из-за стола.
– Это что же такое, Георгий Порфирьевич? – шеф жандармов заходил по кабинету, звякая звездами орденов на расстегнутом мундире. – Что же это такое – вы мыслите о создании в Санкт-Петербурге тайной революционной организации, абсолютно не подконтрольной ни полиции, ни нашему ведомству. С вами во главе, насколько я понимаю! Цель – злоумышление на царствующего монарха и его ближайшую августейшую родню. Вы были пьяны. До омерзения пьяны, иначе столь дерзкий план просто не мог и появиться!
– Ваше высокопревосходительство… Дозвольте объяснить, господин генерал… Честь офицера порукой, что и в мыслях не было доводить сей безумный план до конца! Верой и правдой, сами знаете, Александр Романович!
– Запомните, Судейкин! Никакие – повторяю! – никакие заслуги не могут служить оправданием столь опасному и рискованному для русского престола делу. Столь явной угрозе монархии! Даже поверив в отсутствие у вас собственных тайных замыслов – а таких людей, уверяю, найдется очень немного! – трудно оценить степень риска, которому ваше самомнение и легкомысленность готово подвергнуть августейшую особу.
– Глаз бы не спустил!
– Да замолчите, наконец! «Глаз бы не спустил»! Ну а с вами что случись, не дай Бог? Ведь это означает, что в Северной столице будет существовать опаснейшее, бесконтрольное и, самое страшное, не известное никому гнездо ядовитых гадов, готовых ужалить в любой момент! Вы хоть это способны осознать, дурная вы головушка?!
– Осознаю, раскаиваюсь и посыпаю свою дурную головешку пеплом и нечистотами, – сверхъестественным своим чутьем уловив послабление в голосе начальства, уверенно заблажил Судейкин. – Не извольте беспокоиться – сия мысль, действительно посетившая меня под влиянием Бахуса, по трезвому размышлению давно оставлена и отринута!
– «Отринута»! Эх, Судейкин, Судейкин! Да ты хоть понимаешь, что, дай я этой бумаге ход, никакие заслуги тебя от перевода в Сибирь не спасли бы, а? А то и похуже чего. Понимаешь ли?
– Понимаю и испытываю признательность как к отцу родному, Александр Романович! Только вы и способны поверить в искренность моих чувств.
– Да верю, верю! Вот только уразуметь до конца не могу, на что тебе так эта царская аудиенция надобна, что и ты головой своей пожертвовать ради нее готов. Вот я каждую неделю, почитай, государя вижу – и что же, легче мне живется? Близость к сильным мира сего, Судейкин, есть посох о двух концах. За один держись, да жди, чтобы второй тебя не треснул в самый неожиданный момент. – Дрентельн помолчал, покрутил толстой шеей и неожиданно спросил: – Ну хочешь, представлю я тебя его величеству? Хочешь?
– Господин Дрентельн! Александр Романович, отец родной! Заставьте до конца дней Бога за вас молить!
– А что? – как бы размышлял вслух Дрентельн. – Человек ты заслуженный, тебя обласкай – втрое больше сделаешь…
– Истинно, Александр Романович! Истинно так!
– Все бы хорошо, господин полковник, да момент для представления мы с тобой, боюсь, упустили. Новое злоумышление на государя имело место перед самой его поездкой в Ливадию, сам знаешь. Вернее – явилось основанием для этой поездки. И уж тебя-то снова государю расписали как нельзя хуже… Слушай, Судейкин, давай-ка начистоту с тобой поговорим, как профессионалы. Но – строго между нами, понимаешь ли?
– Так точно, понимаю!
– А вот я не понимаю, Георгий Порфирьевич! – понизил голос Дрентельн. – Ей-богу, не понимаю – как наш царь-батюшка до сих пор, несмотря ни на что, в живых пребывает? И не бережется особо, да и ближняя охрана, чего уж там! – Дрентельн махнул рукой. – Неужто, Георгий Порфирьевич, и впрямь наш государь – Божий любимец, пользующийся небесной благодатью и неприкосновенностью? Ты глянь-ка, Георгий Порфирьевич, вот досье с доносами специальных полицейских агентов и надзирателей со столичных рынков. Глянь-ка: только с начала нонешнего года у торговцев на рынках и даже в пристойных лавках и магазинах Санкт-Петербурга выявлено около трехсот предметов разной стоимости из царских дворцов. Воруют, сволочи! Чашки, рюмки, серебряные ложки и вилки с царскими вензелями. Табакерки членов царствующей фамилии, кошельки, шкатулки…
– Не убудет, небось, раз охрана такое допускает.
– Да не об убытке я, полковник! Черт с ними, с этими побрякушками – действительно, от императора не убудет. Хотя вещи порой умыкают просто уникальные. Я о другом думаю: раз из Зимнего тарелку из царского сервиза легко украсть можно – значит, и туда лихой человек может что хочешь пронести! Бомбу протащат – никто и не почешется. Любая дырка два конца имеет, сам знаешь.
– На то дворцовая охрана есть, Александр Романович, – словно бы украдкой,
