Жонглёр - Андрей Борисович Батуханов
– Уехать? Далеко?
– Далеко-далеко. На небо и выше.
– А Ваня? – Он никак не мог понять, почему ему нельзя вместе с Лео.
– Тебе, брат, на небо рано. Ты обязан остаться.
– Почему? – обезоружил очередным вопросом Ваня.
– Ты… Ты… Ты молодой, должен научится вот этому, – наконец, нашёл выход из тупиковой ситуации Леонид. – Научится сам и научить друзей и детей.
Фирсанов достал несколько монеток и стал ими жонглировать. И без того круглые глаза Вани окрутились окончательно. Масса Лео снова шутит!
– Теперь ты.
Мальчик попробовал, но монетки разлетелись в разные стороны.
– Вот, видишь. – Леонид собрал деньги и вложил их в ладошки мальчика. – Порепетируешь и научишься?
– Порепити… поре…
– Ладно. Повторять. Много репетировать – научишься. Ведь научишься?
– Да. У Вани есть, – стал возвращать монетки Ваня. – Твой. Длугой.
– Это жалованье.
Ваня улыбнулся ещё шире. Что-что, а жалованье он любил. Но тут же из глаз его покатились слёзы. Это было непривычно видеть на его лице: улыбку и слёзы одновременно.
– Ваня, не плачь. Иначе я заболею или умру. Ты же этого не хочешь?
– Болеть неть! Умелеть неть! – сказал Ваня, преданно заглянул в глаза и нежно погладил «масса Лео» по руке. Потом ткнул себя в грудь: – Лео тут всегда.
Фирсанов с трудом сдержал комок слёз. Он никак не мог ему объяснить, что скоро всё здесь рухнет. Кроваво рухнет. И может под обломками похоронить этого весёлого пятнадцатилетнего паренька. Хорошо, если похоронит, а если опять рабство? Леонид, неожиданно для себя, привязался к Ване. Но после исчезновения Владимира слишком зыбким Фирсанову представлялось собственное будущее. Он не имел права втягивать в эту неизвестность своего подопечного.
– Ты меня послушаешься?
– Да. Ваня слусать. Ваня холосий, – грустно залопотал, ставший моментально взрослым грустный негритёнок.
– Конечно, Ваня хороший. Тогда кушать? И я тебя соберу в дорогу.
– Да, – печально согласился мальчик, видимо, нашедший в глубине своего сердца объяснения действиям Леонида. Он расстроился, но не обиделся.
Они вместе приготовили на костре возле палатки воистину «царский» обед. Фирсанов лично собрал Ваню, не позволяя тому вмешиваться в процесс. Котомка получилась приличная, но подъёмная.
Потом они посидели у догорающего костра и спели на два голоса «Гори, гори, моя звезда…». Было необычно слышать, как маленький негр дискантом чисто подпевал готовому вот-вот разреветься бородатому мужику. Самое странное, что во время пения Ваня чисто произносил все трудные русские слова. Даже трескуче произносил «р», вместо привычного «л». Им было хорошо вдвоём. Ни раса, ни разница в возрасте значения не имели. Но песня когда-нибудь, да кончается, и Леонид повёл Ваню к выходу из лагеря.
Он не пошёл дальше пропускного пункта и смотрел, как Ваня, поминутно оглядываясь и смахивая слёзы, уходит. Фирсанов скрипел зубами, пытаясь унять предательское жжение под глазами. Наконец, подросток перестал оглядываться и припустил бегом по дороге. У Леонида с души свалился не камень, а целая скала. Он живой и сообразительный. Сумеет устроиться среди своих, подальше от смерти и войны. Именно этого больше всего хотел Фирсанов.
На обратной дороге Леонид случайно наткнулся на Софью, которая разыскивала его по всему лагерю.
– Ради бога, простите мне мой тон, Леонид Алексеевич, – чуть ли не со слезами на глазах кинулась она к нему. – Там, в перевязочной, я позволила необоснованную резкость.
– Софья Васильевна, вы ни в чём не виноваты. Это мне впору просить прощения у вас и штабс-капитана из-за моей настырности. Так что, примите мои искренние извинения.
– Я понимаю, что у вас творится в душе.
– Если честно, то я впервые захотел домой. В покой, прохладу, тишину. Хочется бессмысленно побродить по Петербургу. Я устал от смертей.
– Как я вас понимаю, – задумчиво проговорила Софья.
– Причём удручает их бессмысленность и количество. Но теперь я себе не принадлежу. О выборе своём нисколько не жалею. Просто я слишком противоречивая натура.
– Как и большинство из нас.
– Я даже благодарен войне.
– Чем? – снова изумилась девушка.
– Как мне кажется, с меня слетела шелуха. Исчезли полутона, красок стало меньше, но они стали сочней. Хотя к цветам это определение не подходит, но они стали честней. Теперь больше всего на свете я ценю дружбу и верность.
– А любовь? – улыбнувшись лишь краешком губ, выдохнула свой вопрос девушка и тут же, устыдившись своей открытости, опустила глаза.
– Любовь, о которой грезите вы, встречается крайне редко и достаётся не всем. Если вам повезёт отыскать, то не отпускайте её от себя. Но помните, под неё часто, почти всегда, маскируется изысканный обман.
– Обман?
– Ему проще всего принять любой вид и любую форму. Следовательно, это всего лишь форма лжи. Настоящему сложно меняться. Вернее, настоящее не меняется, к нему приходится приспосабливаться. Чтобы из двух настоящих сложилось одно, общее, необходимо трудиться, болезненно стёсывать углы и выступы. А это просто не бывает. Поэтому не хочется, пугает. Преследуя корыстные цели, проще солгать, принять чужие формы. Иногда обман бывает невольным, но всё равно его последствия опустошающие. А самый страшный в этом смысле – самообман.
– Почему?
– Потому что кроме источника заражения страдает слишком много невинных людей в округе. Иногда радиус поражения бывает чудовищно большим.
– Печально, что вы так рационально и холодно смотрите на мир.
– Сквозь розовый туман я уже насмотрелся, – невесело усмехнулся Леонид. – Туман рассеялся, жёстко высветились руины и обломки, но зато взгляд стал ясным и трезвым. Теперь стараюсь, чтобы никто не попал в зону поражения.
За разговором они подошли к палатке Леонида.
– Прошу простить, но угостить вас, уважаемая Софья Васильевна, сегодня нечем. Не успел приготовиться. Я теперь один.
– Один? А ваш слуга? Такой смешной и милый мальчик.
– Ваня не слуга, он ординарец и получал за это жалованье.
– Жалованье? А почему в прошедшем времени? Получал? – И прижала ко рту ладошки. Девушка испугалась возможного страшного известия.
– С ним всё хорошо. Я отправил его если не домой, то к своим соплеменникам.
– Вы его прогнали?
– Отослал. Я очень боюсь…
– Такой храбрый человек и боится? – удивилась сестра милосердия.
– Не боятся, и вы это прекрасно знаете, только душевнобольные. Со страхом можно и нужно бороться. Мои опасения другого рода.
– Какого? – полюбопытствовала Софья.
– Если меня убьют, – по лицу Софьи пронеслась тень, – а это, согласитесь, в данной ситуации весьма вероятно, то кто-нибудь мерзкий и подлый снова может над ним начать издеваться. А у своих он будет в безопасности. Он только-только перестал бояться и ощутил себя человеком. Маленьким, наивным, но человеком, который слегка побит, но пока не испорчен цивилизацией белого человека.
