Москвичи и черкесы - Е. Хамар-Дабанов
– Куда же вы отправляетесь?
– С поручением в Грузию, только не в Тифлис; а потому и не беру жены.
– Как это огорчит Катерину Антоновну! Человек, вели доложить ей, что полковник здесь.
Фон Альтер с притворным участием спросил Александра, почему он так рано оставил бал?
– Мне на бале делать нечего, а батюшка был один дома; я с ним провел вечер, – отвечал капитан.
Фон Альтер посмотрел на него недоверчиво.
– Катерина Антоновна не может выйти и просит полковника к себе, – сказал официант.
Китхен сидела на кровати в своем ночном уборе, с глазами, распухшими от слез и бессонницы; щеки ее рдели; она вся трепетала. Чтобы, однако ж, скрыть сколько возможно свое расстройство, она не приказала поднимать цветных оконных штор. Фон Альтер вошел к ней, как будто ничего не бывало, и сказал:
– Я пришел с тобою проститься, Китхен! Сейчас получил командировку по службе и должен ехать; несколько часов пробуду в Пятигорске, распоряжусь там и оставлю к тебе письмо, в котором обо всем уведомлю; теперь мне некогда. Притом и ты, и я, мы слишком расстроены, чтобы нынче говорить. Прощай.
Китхен, рыдая, встала на цыпочки, обвилась руками кругом шеи полковника и крепко-крепко обнимала его, утирая слезы о грудь мужа. Рыдания усиливались. Это было сознание вины, голос раскаяния, обет исправления, слезы многозначащие: но можно ли верить слезам виновной жены? Горе тому, кто поверит! Изо ста плачущих одна плачет чистосердечно, да и та, когда ресницы высохли, забывает все – и горе и вину свою! Наш стоик поколебался, однако ж, на мгновение; слеза увлажнила его глаза, окруженные морщинками опыта, трудов и времени; он вздохнул и крепко прижал Китхен. Но тут он очнулся: чувства оскорбленного мужа, самолюбие старика опять пробудились, и он, безжалостно и гордо, оторвался от объятий привлекательного, нежного создания. Твердо сказал он роковое «прости» и вышел, оставляя несчастную Китхен почти без чувств от безотчетного страха. Она не постигала слов фон Альтера, не понимала его «прости». Она была не в состоянии рассудить, что человек, когда удаляется от объяснений, ничем не умолим, что нет надежды склонить его к миру.
Фон Альтер возвратился опять к Прасковье Петровне, простился со всеми с истинно немецким хладнокровием и не показав ни малейшего волнения. Строгий наблюдатель, конечно, мог заметить особенную угрюмость во взгляде, когда он в знак прощания жал руку Александра; но и то было мимолетно. Полковник так чистосердечно, казалось, сказал ему:
– Вам, Александр Петрович, желаю счастия, даже такого, какого не могу более желать для себя!
Фон Альтер уехал. Китхен была неутешна; с жаром целовала она руки Прасковьи Петровны; готова была все ей высказать, но говорила только:
– Молю вас! Не покидайте меня!
Старуха ласково журила ее за слезы, хотя сознавалась, что, едва вышедши замуж, нельзя хладнокровно расставаться с мужем, который принужден беспрестанно покидать жену.
– Что ж делать! – повторяла она неутешной Китхен, – слезами не поможешь, надо быть рассудительнее. Милая Китхен, будь уверена во мне, как в матери!
На следующее утро Китхен все еще плакала и не выходила из своей комнаты. Часов в пять пополудни семейство Пустогородовых село в экипажи и отправилось обратно в Пятигорск. Дорогою тревожные чувства волновали Китхен. «Застану ли его там?» – думала она. Бедняжка желала и боялась увидеть своего супруга. Что-то ей напишет он? Горестные предчувствия подавляли душу.
Наконец они в Пятигорске. Как несносно медленно бежали для Китхен присталые лошади! Вот уже подымаются на гору, где находилась квартира Прасковьи Петровны. Приехали. На дворе было темно. Госпожа фон Альтер выскакивает из кареты; перебегает улицу; слуга встречает ее на крыльце.
– Полковник здесь? – спрашивает она.
– Никак нет-с! Сегодня в обед изволил выехать.
– Ничего мне не приказал сказать?
– Оставил письмо; оно лежит в вашей комнате.
Китхен побежала туда, схватила письмо, кричит:
– Подайте свеч!
Но к чему разоблачать порывы сердечной бури? Пусть несчастная супруга у себя наедине предается всей полноте своих ощущений. Эти минуты целомудренны в высшей степени, святы. Их не должно оскорблять длинным, прозаическим описанием.
Пустогородовы, приехав домой, нашли почту, которая в их отсутствие была получена. Одни читали письма, другие газеты. Николаша отправился тотчас к своим приятелям-игрокам: там только и слышны были пересуды насчет полковника фон Альтера, который по приезде с Кислых [126] провел целые сутки в неистовом распутстве.
На другой день был праздник. Прасковья Петровна собралась поутру к обедне, но до отъезда приказала позвать к себе Александра и отдала ему разные бумаги, касавшиеся до его наследства и полученные с последней почтой.
Она уехала. Он заперся в ее кабинете и стал рассматривать наедине все, что получил он от матери.
Вскоре в соседней комнате послышались женские шаги, рыдания, слезы, и, наконец, голос Китхен, приказывавший попросить Николая Петровича в гостиную с прибавлением, что ей очень нужно с ним видеться. Затем послышалась походка Николашина, и вскоре раздался его голос.
– Здравствуй, милая Китхен! Все еще плачешь! Это глупо!
– Мой муж меня покинул, – отвечала, рыдая, Китхен.
– Вот беда какая!.. В добрый час!.. Пиши ему со мною, я также еду в Грузию на днях.
– Не езди, ради бога, не езди! Я знаю, что тебя туда влечет; хочешь стреляться с моим мужем, отомстить ему за удар…
– Какой вздор! Зачем мне с ним стреляться? Никто, кроме тебя, не видел этого, а ты не станешь разглашать; фон Альтер еще менее: это значило бы сознаться в том, что он рогоносец; ты не знаешь, как мужья, особливо старики, боятся этого.
– Николаша, прочти его письмо.
– Зачем стану я читать бредни ревнивца! Право, не любопытно!
– Ну, так мне подай совет!.. Помоги!
– Чем помочь? Что могу я?
– О, безжалостный! Жестокий! Погубил меня, а теперь отвергает! – Китхен рыдала еще более.
– Я погубил тебя? – Николаша захохотал. – Бедняжка! Я погубил ее, насильно принудил, не правда ли?
Китхен ринулась на пол и, сквозь рыдания, с отчаянием вопияла:
– Спаси меня, Николаша, на коленях молю, спаси меня!
Николаша смеялся.
– Ты играешь трагедию, Китхен! – сказал он. – Недостает только крови, сейчас принесу тебе свой кинжал.
Александр, думая сначала, что у них любовное свидание, и не желая мешать брату и не смущать его любезной, притаился в кабинете матери, но тут он не выдержал и вышел к ним.
Николаша, театрально став перед дверью кабинета, воскликнул с насмешкой:
– Брат! Спаситель мой! Завещаю тебе несчастную, неутешную Миньону!
С этими
