Москвичи и черкесы - Е. Хамар-Дабанов
В зале все суетились. Музыка играла. Все воображали, по крайней мере, что веселятся. Была третья французская кадриль. Николаша и Китхен танцевали вместе. Толпа зрителей разбирала красоту и ловкость приезжих дам; или смеялась над ужимками туземок и над одеждой жен и дочерей офицеров местного гарнизона, старавшихся выказывать себя и свое тряпье в той мысли, что подражают современной моде. Фон Альтер долго смотрел на танцующие пары, наконец, ему надоело, и он, взяв в трактире трубку, отправился курить в сад. Долго ходил он без цели, вслушиваясь в звуки оркестра. Музыка умолкла. Полковник сел на скамью в гуще леса, откуда, никем не замечаемый, мог видеть все происходившее кругом. Он увидел Александра, задумчиво и одиноко бродившего в темной части аллеи; увидел много молодых дам, порхавших мимо и скрывавшихся в темноте. Вдруг он вскакивает с места… Это она! Китхен мелькнула перед его взором. Она беспокойно озиралась кругом, как дикая серна, чующая охотника. Но куда девалась она? Ее не видно. Фон Альтер, обратив все внимание в слух, подкрадывается по тропе в самую гущу леса; сердце его сильно бьется; ему страшно убедиться в том, что душа подозревает. Но во что бы то ни стало он хочет все узнать. Он не видит, куда идет, беспрерывно спотыкается, задевает за сучья дерев. Инстинкт указывает ему дорогу. Вдруг… слышен поцелуй и шепот разговора. Он вслушивается, голос произносит:
– Милый друг!.. Ужасно… целый день быть вместе… и как будто не видеть друг друга… как я люблю тебя!..
Затем еще поцелуй, и опять шепот. Фон Альтер не внимает более словам, он приближается как можно тише; дошел… перед ним двое; темнота мешает различать лица, но это женщина и перед ней мужчина; она говорит:
– Помни… я всем жертвую, чтобы тебя прижать к сердцу, тебя поцеловать…
В эту минуту послышался удар и треск сломавшегося чубука. Фон Альтер говорил молодому любовнику:
– Если вы желаете знать, кто вас ударил, милостивый государь, имею честь уведомить, что я полковник такой-то.
Потом, уходя в досаде, он ворчал про себя: «Какая беда! Изломал чубук! С меня сдерут за это рубля три серебром! Впрочем, нужды нет, из обломков сделаю два маленьких дорожных чубука».
Напрасно Николаша уговаривал Китхен войти в залу. Она непременно хотела идти домой. Вся трепеща, она плакала и озиралась кругом, воображая, будто видит кого-то, будто слышит шаги, приближающиеся опять; между тем никого не было. Николаша тщетно представлял ей, что, не возвратясь к танцам, она утвердит подозрение мужа, который теперь может только подозревать, не будучи ни в чем уверен. В темноте он не мог различить, кто были любовники. Но госпожа фон Альтер не хотела ничего слушать, перешла речку по набросанным каменьям, оступилась, замочила ноги и в сильном душевном волнении пришла домой. Николаша, сделав пребольшой крюк по саду, вошел совсем с другой стороны в залу, где начиналась кадриль. Тут, не теряя времени, он подхватил даму и, как будто ни в чем не бывало, уже стоял в кадрили, когда вошел полковник фон Альтер. Один младший Пустогородов мог заметить, как старый немец, с сильным беспокойством, искал глазами кого-то среди танцевавших и сидевших дам. Осмотрев всех, немец вышел и не возвращался более на бал, но когда мазурка кончилась и стали садиться за ужин, фон Альтер очутился против Николаши.
– Что вашего брата не видно, Николай Петрович? – спросил он.
– Не знаю! Верно ушел к отцу, он не любит балов, не танцует, в карты не играет… не мудрено, что ему скучно, – отвечал Николаша.
Ужинающие спрашивали вина, друг друга потчевали; фон Альтер и Николаша нимало не отставали от прочих. Начали перебирать красавиц, бывших на бале, оценивать их черты, уборы, стан и движения: кто хвалил одну и смеялся над другой; кто повторял остроумные слова такой-то и рассказывал нелепости, слышанные от другой; смеялись над глупыми выходками, над двусмысленными выражениями; словом, шум за столом был велик. Фон Альтер рассуждал с Николашею о ревности: супруг оправдывал это чувство. Пустогородов доказывал его ничтожность и находил, что умный человек должен быть выше ревности, которая, вкравшись в сердце, унижает его перед самим собою и другими. Соседи двух собеседников вскоре вмешались в разговор, сделавшийся общим.
– Я враг поединков, – говорил полковник, – но всегда оправдаю его, когда он внушен справедливою ревностью: только в таком случае уж должно драться насмерть, чтобы один из соперников не ходил по одной и той же земле с другим.
– А ответственность вы ни во что не ставите? – спросил Николаша.
– Что за ответственность! – возразил фон Альтер с жаром. – Когда ревность справедлива, тогда все потеряно… остальным нечего дорожить.
– Нет, я не согласен с вами! – сказал Николаша. – В верности женской я не полагаю еще всего; когда женщины мне изменяли, я им платил тем же: выгода была с моей стороны.
– Вы так судите, потому что еще молоды, не бывали истинно привязаны к женщине; но поживите, иначе заговорите. Я перешел ваши года; спросите, вам скажут, что фон Альтер не терял времени, торопился жить: и точно я был Геркулес; но и я, батюшка, истощился!.. Все мне надоело. Точно так же будет и с вами, если у вас достанет сил дожить до моих лет.
– Смотрите, полковник, я могу передать ваши слова Катерине Антоновне… ей не будет приятно, что муж сам сознается в своей старости, – сказал, смеясь, Николаша.
– Не говорите мне о бедной Китхен! Я сделал величайшую глупость, что женился на ней; погубил ее молодость, но не столько виноват я, сколько ее отец. Он требовал этой свадьбы, думая упрочить ею навсегда долголетнюю нашу дружбу. – Тут фон Альтер посмотрел на часы и прибавил: – Однако пора идти домой, завтра мне надо ехать.
– Куда? – спросил Николаша с удивлением, – вы, кажется, располагали пробыть здесь несколько времени?
– Я должен ехать в Грузию… вечером получил туда поручение, – отвечал полковник, уходя.
На следующее утро семейство Пустогородовых под председательством Прасковьи Петровны сидело за чайным столом: одно место было пусто; Китхен еще не выходила из своей комнаты: люди говорили, что она почивает.
Доложили о полковнике фон Альтере. Его велено было просить.
– Извините, Прасковья
