Умирающие и воскресающие боги - Евгений Викторович Старшов
Через муки, через боль
Зевс ведет людей к уму,
К разумению ведет.
Неотступно память о страданье
По ночам, во сне, щемит сердца,
Поневоле мудрости уча.
Небеса не знают состраданья.
Сила – милосердие богов.
(«Агамемнон», 185–193)
Вот теперь мы плавно как раз и переходим от Эсхила к автору не столь древнему.
«Перелицовывая» миф о сочетании в Дионисе божественного и неистово-титанического, Фридрих Ницше (1844–1900 гг.) противопоставляет неистовое дионисийское искусство-откровение холодному, даже сонному аполлоническому искусству, диалектически, впрочем, не разъединяя их. Он пишет: «Под чарами Диониса не только вновь смыкается союз человека с человеком: сама отчужденная, враждебная или порабощенная природа снова празднует праздник примирения со своим блудным сыном – человеком… Неопровержимое предание утверждает, что греческая трагедия в ее древнейшей форме имела своей темой исключительно страдания Диониса и что в течение довольно продолжительного времени единственный сценический герой был именно Дионис. Однако с той же степенью уверенности можно утверждать, что никогда, вплоть до Еврипида, Дионис не переставал оставаться трагическим героем, но что все знаменитые фигуры греческой сцены – Прометей, Эдип и т. д. – являются только масками этого первоначального героя – Диониса. То, что за всеми этими масками скрывается божество, представляет одно из существенных оснований для вызывавшей столь часто удивление типичной “идеальности” этих знаменитых фигур… Единственный действительно реальный Дионис является во множественности образов, под маской борющегося героя, как бы запутанный в сети индивидуальной воли. И как только этот являющийся бог начинает говорить и действовать, он получает сходство с заблуждающимся, стремящимся, страдающим индивидом, а то, что он вообще является с такой эпической определенностью и отчетливостью, есть результат воздействия толкователя снов – Аполлона, истолковывающего хору его дионисическое состояние через посредство указанного символического явления. В действительности же герой сцены есть сам страдающий Дионис мистерий, тот на себе испытывающий страдания индивидуации бог, о котором чудесные мифы рассказывают, что мальчиком он был разорван на куски титанами и в этом состоянии ныне чтится как Загрей; при этом намекается, что это раздробление, представляющее дионисическое страдание по существу, подобно превращению в воздух, воду, землю и огонь, что, следовательно, мы должны рассматривать состояние индивидуации как источник и первооснову всякого страдания, как нечто само по себе достойное осуждения. Из улыбки этого Диониса возникли олимпийские боги, из слез его – люди. В этом существовании раздробленного бога Дионис обладает двойственной природой жестокого, одичалого демона и благого, кроткого властителя…
И дионисическое искусство также хочет убедить нас в вечной радостности существования; но только искать эту радостность мы должны не в явлениях, а за явлениями. Нам надлежит познать, что все, что возникает, должно быть готово к страданиям и гибели; нас принуждают бросить взгляд на ужасы индивидуального существования – и все же мы не должны оцепенеть от этого видения: метафизическое утешение вырывает нас на миг из вихря изменяющихся образов. Мы действительно становимся на краткие мгновения самим Первосущим и чувствуем его неукротимое жадное стремление к жизни, его радость жизни; борьба, муки, уничтожение явлений нам кажутся теперь как бы необходимыми при этой чрезмерности бесчисленных стремящихся к жизни и сталкивающихся в ней форм существования, при этой через край бьющей плодовитости мировой воли: свирепое жало этих мук пронзает нас в то самое мгновенье, когда мы как бы слились в одно с безмерной изначальной радостью бытия и почувствовали в дионисическом восторге неразрушимость и вечность этой радости. Несмотря на страх и сострадание, мы являемся счастливо-живущими, не как индивиды, но как единое-живущее, с оплодотворяющей радостью которого мы слились».
Позднее, громя христианство с его понятием «бога» как противоположности жизни [ «Христианское понятие о божестве (Бог как Бог больных, Бог как паук, Бог как дух)] – это понятие есть одно из самых извращеннейших понятий о божестве, какие только существовали на земле; быть может, оно является даже измерителем той глубины, до которой может опуститься тип божества в его нисходящем развитии. Бог, выродившийся в противоречие с жизнью, вместо того чтобы быть ее просветлением и вечным ее утверждением! Бог, объявляющий войну жизни, природе, воле к жизни! Бог как формула всякой клеветы на “посюстороннее”, для всякой лжи о «потустороннем»! Бог, обожествляющий «ничто», освящающий волю к “ничто”!..), Ницше скажет короче: «Поняли ли меня? Дионис против Распятого» (К. Кереньи был в культурном шоке оттого, что Ницше взял для выражения своего безбожничества Диониса, этого бога в своем ярчайшем проявлении). Помните у Эсхила? «Небеса не знают состраданья. // Сила – милосердие богов…»
Хотя с формальной точки зрения Дионис дал христианству немало, включая причастие тела и крови Господней (хотя следователи полагают, что это некогда был всеобщий ритуальный обычай – поедание своего тотема, однако здесь, в отличие от предположений и реконструкций, мы имеем много реальных свидетельств, что неудивительно, если видеть в дионисийстве «рецидив» возрождения древнейших верований), чудо претворения воды в вино (приуроченное к 6 января – по новому стилю это практически Рождество, по старому – Крещение с его обрядовым освящением воды) и т. п., включая, конечно, общую идею воскрешения через страсти Господни, как писал и Плутарх: «Страстной миф о растерзании Диониса заключает в себе учение о пакирождении». По словам К. Кереньи, в эпоху поздней Античности «ужас смерти преодолевался через идентификацию умершего мужчины с Дионисом или через веру в то, что умершая женщина отдавалась в любви богу». Верно подметил В. Иванов: «Христианству было приготовлено в пантеоне языческой теософии верховное место, но оно не захотело его принять. Втайне оно усваивало себе бесчисленные элементы античного обряда и вероучения, открыто – выказывало непримиримую вражду как раз к тем областям античной религии, откуда почерпало наиболее важный материал для своего догматического и литургического строительства».
Даже «наш» кулич – не что иное, как дионисийский фаллос в его эволюции через каравай. Сомневаетесь? Вспомните форму, а теперь докажем. В Белоруссии 20 июля 2018 г. мне пришлось стать участником сего дионисийского действа, вкушая каравай, украшенный фигурками плодовитых зверей и птиц, шишками и прочими афродизиастическими атрибутами. О нем так пишет Т.В. Володина: «Следующий блок реалий, ассоциированных народным сознанием с органами половой сферы, составляют продукты питания, центральное место среди которых занимает хлеб вообще и свадебный каравай в частности. Прежде всего следует упомянуть показательные песенные строки: «Печ наша рагоча – караваю хоча» (вариант: «Каравай рогоче // Да до печи хоче, // А печь рогоче – // Каравая хоче». – Е.С.). Перед брачной ночью на каравай сажали невесту (знал бы – вряд ли стал бы есть это
