Алексей Сергеев - Стерегущий
С моря назойливо дул в лицо холодный, пронзительный ветер. Сергеев ежился и чувствовал, как по спине между лопатками струится кровь. Должно быть, в спине засел осколок. Колебавшийся у борта горизонт то вскакивал кверху, то уходил вниз. Дымки неприятельских орудий вспыхивали ломаной линией. Потеряв над собой волю, Сергеев застонал протяжно и безнадежно. Стоны рвались один за другим, и не было сил остановить их. Он сжимал зубы, когда боль пронизывала все его существо.
И тут на помощь ему пришла память. Она увела его от настоящего в прошлое. Он увидел себя четырехлетним ребенком, горько плачущим от неожиданной царапины, чуть сочившей кровь, страшную, как все необычное. С ним рядом стояла бабушка. Она заговаривала ему кровь, окуная пораненную ручонку в лесной ручеек, и ее слова журчали, как маленькие каскады воды, задержанной в своем беге детскими пальцами.
Сейчас Сергеев никак не мог вспомнить слов бабушкиных целительных заговоров, но нежное звучание ручейка ожило с потрясающей силой, словно он слышал его только несколько минут назад. Прислушиваясь к нему, Сергеев неотрывно глядел на метавшихся у бортов «Стерегущего» чаек, напуганных пальбою, и вдруг стал повторять: «Вьются и падают белые птицы, вьются и падают белые птицы…» И эти внезапно пришедшие на ум слова казались как раз бабушкиными. И от этих слов, в которые он вкладывал особый смысл, важный и понятный только ему одному, Сергееву становилось легче. Боль затихала, но беспамятство овладевало все чаще и чаще…
— Бабушка, передай Тасе, что я не могу прийти к ней, — прошептал он в предсмертном бреду. — Мой «Стерегущий»…
В этот миг корабль сильно качнуло. Пенные гребешки волн неожиданно подобрались так высоко, что мимолетная струйка змеисто пролилась по палубе, подбежала, играючи, к Сергееву, вильнула в сторону и сейчас же исчезла, как испуганный уж, в журчавшей в пазах воде. Холодная ласка родной стихии потрясла очнувшегося Сергеева, как прощальный привет. Он поднял руку, чтобы поймать струйку, но рука с мягким стуком упала бессильно.
Глава 14
ЛЕЙТЕНАНТ ГОЛОВИЗНИН
Командование «Стерегущим» лейтенант Головизнин принял с сознанием огромной ответственности. Он был готов к ней и не боялся ее, но сейчас, когда враг действовал количественно превосходящими силами, лейтенант ощущал недостаток боевого опыта, отсутствие умения сражаться так, чтобы с малыми средствами добиться победы. Правда, ему довелось уже побывать в боях, но то была не война, а нечто вроде карательной экспедиции, производившейся десантным корпусом европейских и японских войск. Флот и армия европейцев почти не встречали сопротивления регулярных войск Китая.
Готовясь к военной службе, Головизнин даже не предполагал, что армия и флот могут быть использованы для грабительских низменных целей, ради которых, несомненно, и была проведена «китайская кампания». Он любил море, как любят его все русские, хотел быть и стал моряком, но смысл морской службы для себя видел не в морских боях: своею специальностью он избрал штурманское дело. Его влекли величавые просторы морей, стихия одинаково великая и в покое и в возмущении, уклад морской жизни, счастливая возможность жить в себе самом, принося в то же время пользу отечеству. Он мечтал о плаваниях в Антарктику, о новых открытиях.
Ни в своем боевом опыте, ни в своих мирных устремлениях не мог он почерпнуть никаких указаний, что должен делать командир корабля в таких условиях, как сейчас.
Сам же он делал то, что знал: вел «Стерегущего», израненного, со вмятыми, изрешеченными снарядами бортами, со сбитыми, исковерканными трубами, в Порт-Артур верным курсом и кратчайшим направлением.
Японские миноносцы шли параллельно «Стерегущему». Обладая более быстрым ходом, они поочередно забегали вперед и, останавливаясь, поджидали «Стерегущего», чтобы пропустить его сквозь огненный строй перекрестных выстрелов. Русский миноносец плыл в адском коридоре среди огня и дыма идущей рядом японской флотилии, непрерывно поблескивавшей орудийными вспышками.
Теперь все донесения о ходе боя и состоянии материальной части получал Головизнин. Он принимал их молча, с сумрачным и решительным видом человека, приготовившегося ко всему худшему.
Без четверти девять из артиллерии миноносца действовали только две сорокасемимиллиметровки, но комендоры при них были ранены. Каждый из них достреливал последний десяток снарядов.
Еще до того, как на мостик явился Кружко, лейтенант знал, что скоро стрелять будет нечем. Он слухом уловил, что одно из орудий стало стрелять реже и реже. Вскоре, сделав, должно быть, последний выстрел, замолкло и второе. Находившийся при орудии Астахов озабоченно оглядывался по сторонам и что-то говорил Бондарю, сердито жестикулируя.
Но Кружко пришел сказать не то, что уже знал Головизнин, а доложить, что резко обозначился крен на левый борт.
Старший офицер видел, что сложность обстановки понятна всей команде. Все чаще и чаще ловил он на себе напряженные, спрашивающие взгляды матросов и хорошо сознавал, что если у матросов будет уверенность в счастливом исходе боя, то все препятствия, встававшие на пути «Стерегущего», будут ими преодолены. Но как внушить им эту уверенность?
— Узнай у минеров, есть мины? — распорядился Головизнин.
Ворожцов со всех ног бросился к старшему минеру. Останавливаясь около Ливицкого и едва переводя дыхание, он прерывисто заговорил:
— Сколько мин у вас осталось, старший офицер спрашивает?
— Две! — сердито буркнул Ливицкий.
— Ну-у? — с деланой веселостью удивился Ворожцов. — Значит, на всю японскую шпану не хватит?
— Если тебя вместо мины послать, тогда хватит, — хмуро пошутил Тонкий.
Вернувшемуся Ворожцову стыдно было докладывать, что мин только две.
— Может, и найдутся еще где, — нерешительно сказал он.
— А ты сначала узнай досконально, сколько их, а потом и лезь докладывать! — вскипел рулевой Худяков. Он уже давно заметил, что остававшиеся позади «Стерегущего» минные крейсеры «Акаси» и «Сума» остановились и били по нему не с ходу, а стоя, что повышало эффективность их огня и позволяло брать все более и более верный прицел. Опытный Худяков не хуже Головизнина разбирался в обстановке и тоже находил, что японцев следовало бы шугануть минами, а тут на тебе: их только две! И он гневно смотрел на Ворожцова, словно тот был виноват в этом.
Головизнин приказал Ливицкому зарядить оба аппарата.
— Слушай, парень, христом-богом тебя прошу, стреляй аккуратней, — сказал Ливицкий Степанову, вкладывая в свою простую фразу ласку и угрозу. — Сам видишь: мины две, а японских бандур тьма-тьмущая!
