Алексей Сергеев - Стерегущий
Когда Лкузин пришел в себя, он не сразу сообразил, что лежит около борта. Когда же вспомнил все происшедшее с ним, то порывисто вскочил и бросился к своему орудию. Он заботливо осматривал его, надеясь на чудо: может, только заклепалось на минутку? Надеясь, знал, что чудес не бывает, но все-таки ждал, вот-вот орудие возвратится к жизни. Он даже стал протирать на стволе царапину, словно это она мешала орудию стрелять.
Новый японский залп сбил орудие со станины, а газы взрыва снова отбросили от орудия комендора, опять раненного осколками.
Вскоре что-то грохнуло сбоку, а потом впереди «Стерегущего», и над его кормою встали гигантские столбы огня, пара, воды, пены. Раздался визг разрываемой стали, послышалось змеиное шипение лопнувших где-то паропроводных труб. Совершенно неожиданно Кудревича словно толкнула в грудь могучая рука, а затем такая же другая ударила изо всех сил по затылку. Мичман почувствовал, как по лицу потекла кровь. Он попробовал унять ее платком, но не удалось, тонкая ткань сразу промокла насквозь, набухла. Кровь текла и текла из раны, заливая оба глаза, мешая видеть.
— Есть тут кто? — крикнул он. — А ну, помогите!
Астахов, услышав странно изменившийся голос вахтенного начальника, оторвался от орудия. Кудревич без фуражки, снесенной вихрями разрывов, поминутно прикладывал к голове взмокшие от крови комья платков. Кровь красной лужицей натекала у его ног на палубу.
— Ваше благородие, я тут, — остановился около него Астахов.
— Кто это? Астахов? Принеси-ка, братец, мне из каюты графин с водой, глаза промыть.
Вместо каюты Астахов бросился в камбуз. Здесь был полный беспорядок. От затушенной плиты еще струилось тепло, но котлы с нее свалились и валялись неподобранными рядом с рассыпавшимися эмалированными кружками. Астахов подобрал с полу чистую кастрюлю, нацедил в нее воды из вделанного в плиту бака, понес Кудревичу, стал сливать на руки:
— Ни черта не бачу! — шумно возмущался мичман, видевший окружающее только в те моменты, пока промывал глаза.
Помог Алексеев, игравший сейчас роль фельдшера. Он принес банку с йодом и несколько бинтов.
«Черт! — негодовал Кудревич. — Как же я сегодня Лелечке покажусь?.. Ничего, — быстро решил он, — сойду на берег, сейчас же в околоток. Забинтуюсь так, что чалма у меня на голове станет, как у раджи сингапурского. А потом к Лелечке… Видали такие украшения?..»
От этих мыслей мичману стало весело. Особенно радовало, что глаза целы, что он опять видит. Это было дивное чувство. До сих пор он и не думал, как это ужасно — быть слепым. И, радуясь вновь обретенному зрению, мичман отправился поглядеть, что произошло на миноносце. Но опять быстро, какими-то рывками, замечал упущения комендоров, беззлобно ругался и говорил, что надо делать. Он передвигался от орудия к орудию, с места на место, а мысли его возвращались то к Лелечке, то к Горской. Лелечка стояла перед его глазами. Он видел себя на берегу под фортом номер пять рядом с нею, у самой воды; видел ее милые, весело смотрящие на него глаза. Он целовал ее пахнущее свежестью лицо, чувствовал, как ее локоны щекотали ему лоб.
«Но, пожалуй, прежде чем ехать к Франкам, я заверну к Горской. Вот удивится моей чалме! „Что у вас?“ — спросит. А я ей: „Как всегда, одно настоящее. Настоящее — это миг, но правы и вы, Лидушенька: мгновения превращаются в воспоминания. Сегодня я расшил свою жизнь множеством ярких воспоминаний. Это отзвучавшие выстрелы и разрывы, все голоса моря и боя. И жаль мне только, что ваши радостные шаги мне навстречу пройдут мимо жизни моей так же безвозвратно, как шаги Лелечки Галевич…“»
Мичман остановился у кормового орудия, как будто лишь для того, чтобы услышать над своей головой оглушительный взрыв. Что-то ударило его в грудь. Он удивился, ибо ощущение было такое, словно на него обрушилось что-то страшно тяжелое и широкое, не похожее ни на осколок, ни вообще ни на что из того, что могло быть на «Стерегущем». Скорее всего это было толстое дерево или пятипудовая штанга. Она сбила его с ног, как былинку. Он упал на орудие и потом уже медленно свалился с его ствола на палубу лицом вниз.
Глава 13
СМЕРТЬ КОМАНДИРА
По мере того как японские корабли, пользуясь превосходством сил, все безнаказаннее обстреливали «Стерегущего», к Сергееву со всех сторон начали стекаться донесения о повреждениях, причиненных врагом. Они были очень тяжелы. Артиллерия наполовину вышла из строя. Оставшаяся в строю команда несла потери убитыми и тяжело раненными. Легко раненные продолжали сражаться, пренебрегая своими ранами и даже не перевязывая их.
Сведения, поминутно поступавшие через наряжаемых офицерами ординарцев, уже не только тревожили, но прямо таки угнетали командира, досадно отвлекая его от ведения боя, заставляя переключать внимание на устранение и ликвидацию повреждений.
От быстрых и порывистых движений Сергеева у него из-под повязки снова закапала кровь, не успел он туже завязать бинт, как после взрыва, раздавшегося над мостиком, его ударило по ногам. Он взмахнул руками и рухнул на палубу.
Когда пришел в себя, стал медленно подниматься, мучительно напрягая мышцы, но встать не мог. Он был ранен в оба колена, из них обильно лилась кровь.
К командиру бросился минно-машинный квартирмейстер Юрьев. Он стал оказывать первую помощь: разрезал голенища, перевязал одну рану, на вторую не хватило бинтов.
Сергеев, закусив губы, глухо стонал. От этих звуков, свидетельствовавших, помимо его воли, о телесной слабости, ему было стыдно перед квартирмейстером. Вдруг подумалось: полегчает, если облить ноги студеной водой. Он сказал об этом Юрьеву, сейчас же опустившему за борт два брезентовых ведра. Соль и холод морской воды жгуче обожгли неперевязанную рану, но показалось, что стало лучше. Сергеев снова сделал попытку встать и снова упал. И тогда в его встревоженную душу вдруг проникло сознание близкого конца. Мысль, что он, командир своего первого корабля, ничем не может помочь ему, была невероятно тягостной. Сергеев чувствовал себя виноватым перед «Стерегущим», как перед живым существом, доверившимся и обманутым в своем доверии.
Лежа на мостике, он видел миноносец по всем направлениям. Зрелище разрушения было ужасно. «Стерегущий» не был кораблем, за которым ежечасно любовно ухаживают. От его строгой красоты и воинского щегольства ничего не осталось. Палуба, еще утром настолько чисто прибранная — хоть хлеб клади, сейчас представляла груду безобразно разорванного, разбитого и расщепленного хлама. Всюду по засмоленным пазам палубы маленькими ручейками стекала за борт кровь.
