Тайна Моря - Брэм Стокер

Тогда-то передо мной действительно предстал человек из видения на Уиннифолде.

Марджори, по-женски ощутив свое превосходство при виде гнева на лице испанца, продолжала безжалостно:

— Женщины и дети, согнанные вместе, как скот, — их бьют, морят голодом, пытают, высмеивают, стыдят, убивают! О! Испанцу дарит гордость мысль, что, когда мужчин нельзя покорить даже за полвека свирепого гнета, растерянные враги отыгрываются на беспомощных женщинах и детях!

Красное лицо испанца побелело — смертельная бледность, казавшаяся в темной комнате серой. А с холодностью пришла и ее сильная сторона — самообладание. Я почувствовал, что во время этой недолгой перемены он обрел мрачную решимость мести. Проблески воспоминаний и чутье напомнили мне, что этот человек из того же народа и сословия, откуда вышли правители и угнетатели его страны, — инквизиция. Такие же глаза горели на смертельно бледных лицах, глядя на пытки, само воспоминание о которых ужасает мир и столетия спустя. Но при всех своих страстных ненависти и стыде он ни на секунду не утратил достоинства или благородства манер. Невозможно было не подумать, что смертельный удар этот человек наносит с легким изяществом. Отчасти его чувства передались речи — возможно, скорее интонации, чем словам, — когда после паузы он произнес:

— На эти мерзкие деяния я смотрю лишь с возмущением и скорбью, но в истории нации они неизбежны. Долг солдата — подчиняться, пусть даже бунтует его сердце. Помнится, и ваш великий народ не отличался заботой… — как же теперь он насмехался с отточенным сарказмом, — …в обращении с индейцами. Даже во время вашей великой войны, когда шло братоубийство, покоренные видели лишь тяготы — даже беспомощные женщины и дети. Или я неверно слышал, что один из ваших самых прославленных генералов на вопрос, что станется с женщинами в разрушительном марше, о котором он распорядился, ответил: «Женщины? Я не оставлю им ничего, кроме глаз, чтобы плакать!»[42] Но в этой войне меня тяготит все то же, что и сеньору. Быть может, пострадала она сама или дорогие ей люди?

Глаза Марджори вспыхнули. Выпрямившись во весь рост, она гордо заявила:

— Сэр, я не из тех, кто скулит от боли. Я и мой народ, как и наши предки до нас, знаем, как справляться со своими бедами. Мы не склонимся перед Испанией — не больше, чем когда мои великие пращуры вышвырнули испанцев из Западного Мэна, когда моря горели от пылающих мачт, а берега ощетинились от обломков ваших кораблей! Мы, американцы, не из того теста, чтобы сгонять нас в reconcentrados. Мы не боимся умирать! Что до меня, то триста лет, прошедшие без войны, все равно что сон: я смотрю на Испанию и на испанцев глазами и с чувством моего великого двоюродного прадедушки сэра Фрэнсиса Дрейка!

Во время ее речи дон Бернардино начал успокаиваться. Он еще оставался смертельно бледен, еще тускло светились его глаза, словно фосфор в глазницах черепа, но он овладел собой — и мне показалось, он напрягает для этого все силы. Возможно, он устыдился своей вспышки чувств, тем более на глазах у женщины; во всяком случае он явственно настроился сохранять спокойствие или хотя бы его видимость.

Оборотившись к миссис Джек, он сказал со всем изяществом и вежливостью:

— Благодарю за ваше столь любезно дарованное разрешение вновь навестить свой дом. Однако, надеюсь, вы позволите, не принимая близко к сердцу, мне удалиться, коль мое присутствие вызывает столько волнений — о чем я скорблю и за что молю о прощении.

Мне он чопорно поклонился с некой снисходительностью и наконец, взглянув на Марджори, добавил:

— Надеюсь, сеньора поверит, что даже испанец может жалеть о причиненной им боли; и есть обязанности, которые джентльмен соблюдать должен: потому, что он джентльмен, и потому, что он чтит возложенное на него доверие сильнее простолюдинов. Она поймет важность зова моего долга, ведь она сама не иначе как новая патриотка, что возродит на Западе славную память нашей Агустины де Арагон. Молюсь, чтобы наступило время, когда она все это увидит — и поверит в это!

Затем в поклоне, воплощавшем старомодные такт и любезность, он согнулся почти до земли. Машинально поклонилась и Марджори. Ее не подвела выучка хорошим манерам — даже патриотическому воодушевлению порой не расколоть ледяной барьер светского этикета.

Когда испанец ушел — широким шагом, но держась с невообразимой надменностью, — миссис Джек, бросив на нас взгляд, двинулась за ним. Я инстинктивно тронулся следом: в первую голову — чтобы спасти миссис Джек от неловкой обязанности провожать его, а кроме того — с чувством, что между ним и мной еще ничего не кончено. Никто не мог враждовать с Марджори и притом заслужить или сохранить мою благосклонность. Но Марджори остановила мой порыв и шепотом попросила остаться. Так я и сделал, ожидая ее объяснения. Она пристально вслушивалась в удаляющиеся шаги. Когда мы услышали гулкий стук тяжелой внешней двери, она вздохнула свободно и сказала мне с облегчением в голосе:

— Я знаю, вы бы подрались, если бы сейчас оказались наедине!

Я улыбнулся, потому что только-только сам начинал понимать, что чувствую. Марджори осталась на своем месте за столом, и я видел, как глубоко она погрузилась в мысли. Наконец она произнесла:

— Я наговорила этому джентльмену много жестоких слов. О! Но он джентльмен — воплощает само старое понимание этого слова[43]. Такая гордость, такая надменность, такое презрение к простому народу, такая приверженность идеям, такая преданность чести! Это в самом деле было очень жестоко и невеликодушно с моей стороны, но что мне оставалось? Я должна была его распалить и знала, что со мной он спорить не сможет. Ничто иное не отвлекло бы нас всех от шифра.

Ее слова потрясли меня до глубины души.

— Ты хочешь сказать, Марджори, — спросил я, — что все это время разыгрывала роль?

— Не знаю, — ответила она задумчиво. — Я не солгала ни словом, даже когда ранила его сильнее всего. Полагаю, это во мне говорила американка. И все-таки одновременно мною двигала собственная цель, собственный мотив. Полагаю, это во мне говорила женщина.

— И что же это за цель или мотив? — спросил я снова, искренне не понимая.

— Не знаю! — наивно призналась она.

Я чувствовал, что она что-то скрывает от меня, столь нежное или столь глубоко погребенное в сердце, что сама уже попытка это скрыть служила робким комплиментом. И, счастливо