28 мгновений весны 1945-го - Вячеслав Алексеевич Никонов
Если отвлечься от льстивых кивков в мой адрес, в этом послании с края могилы есть и зерна истины. Но, зная истинное лицо загнанного в угол автора-искусителя, я не удостоил его ответом, как, впрочем, поступили и правительства Лондона и Вашингтона. К тому же предложить Гиммлер ничего конструктивного не мог».
23 апреля произошло еще одно важное для де Голля и Франции событие. Появившийся в Швейцарии бывший глава правительства Виши маршал Филипп Петен дал согласие на свою экстрадицию на родину.
Де Голль испытывал к Петену смешанные чувства. Маршал был героем Первой мировой войны и первым воинским начальником де Голля, и он же был национальным предателем и главой марионеточного правительства. Во Франции шли процессы над руководителями и служителями режима Виши. 17 марта Высший суд принял решение о заочном осуждении маршала Петена. «Это было печально, но неизбежно, – писал де Голль. – Но насколько для меня было необходимо как в национальном, так и в международном плане, чтобы французское правосудие вынесло торжественный вердикт по этому делу, настолько же я желал, чтобы судьба держала вдали от французской земли этого восьмидесятидевятилетнего обвиняемого, старика, в которого во время бедствия верили многие французы и к которому, несмотря ни на что, питали еще уважение или жалость…
Итак, 23 апреля Петен прибыл в Швейцарию. Он добился от немцев согласия на отъезд, а у швейцарцев – на прием. Когда г-н Карл Бургхардт, посол Швейцарской конфедерации, сообщил мне об этом, я ответил ему, что французское правительство не видело никакой необходимости срочно требовать экстрадиции Петена. Но несколько часов спустя Карл Бургхардт появился вновь.
– Маршал просил, – заявил он мне, – пустить его во Францию. Мое правительство не может отказать ему в этом. Филипп Петен будет доставлен на вашу границу.
Жребий был брошен. Старый маршал не сомневался, что будет осужден. Но он хотел лично предстать перед французским судом и понести наказание, каким бы оно ни было. Это было смелое решение. Генерал Кёниг принял маршала под свою ответственность в Валорбе. Привезенный на специальном поезде и под основательной охраной, чтобы избежать возможных актов насилия, которые некоторые хотели учинить над ним, Петен был помещен в форт Монруж».
В это же время в той же Швейцарии подчиненный Гиммлера и командующий войсками СС в Италии обергруппенфюрер Карл Вольф ожидал возобновления переговоров с резидентом американской разведки Алленом Даллесом. Вольф уже имел согласие от командующего войсками вермахта фон Фитингофа на капитуляцию. Правда, не безоговорочную.
Вольф с сопровождающими лицами был доставлен американцами в Люцерн, туда же подъехал Даллес и его заместитель Гаверниц. Но переговоры не начинались. Даллес бомбардировал запросами начальство в США и в штабе командования войск союзников в Италии, объясняя, насколько полезно было бы отменить запрет на переговоры с Вольфом. Даллес возмущался: «Минуло еще два дня, а никаких инструкций из Вашингтона или Казерты по-прежнему не было. Время уходило».
Даллес ждал разрешения на возобновление контактов с немцами. На следующий день оно появится.
Некоторые авторитетные авторы называют дату начала холодной войны – 23 апреля 1945 года.
Для этого есть основания.
В этот день в 14.00 часов Трумэн собрал всю свою внешнеполитическую команду. «Мы обсуждали Россию и польскую проблему, – напишет он в мемуарах. – Стеттиниус доложил, что, хотя Молотов приехал в воскресенье в очевидно хорошем настроении, которое у него сохранилось даже после переговоров со мной в Блэр Хаусе, за ночь атмосфера изменилась. На вечерней встрече с Иденом в Государственном департаменте большие проблемы возникли по польскому вопросу. Более того, продолжение встречи министров иностранных дел этим утром не принесло никаких улучшений…
Было ясно, сказал я, что наши договоренности с Советским Союзом до сих пор были улицей с односторонним движением, и это не может больше продолжаться. Я сказал моим советникам, что продолжаем реализацию наших планов относительно Сан-Франциско, и если русские не хотят к нам присоединиться, тем хуже».
Гарриман запомнил эти слова более определенно:
– Планы на Сан-Франциско остаются в силе, и, если русские не хотят присоединиться к нам, они могут идти ко всем чертям.
В предыдущей беседе с Гарриманом Трумэн, напротив, признавал, что «без России от всемирной организации мало что останется».
Форрестол записал и такие слова президента: «Он попросит Молотова передать Сталину вопрос: собирается ли Россия отступать от своих заявлений о сотрудничестве, сделанных в Ялте. Он сказал, что, если одна часть ялтинских соглашений будет нарушаться, он будет считать и ялтинское соглашение целиком необязательным для всех сторон».
Потом Трумэн обратился к военному министру Генри Стимсону (он вел дневник и точно передал свои слова):
– Мы пожинаем плоды собственной глупости, находясь с Россией в натянутых отношениях по вопросу, который, как мне представляется, является очень опасным и по которому она, похоже, не хотела уступать в главном… Мы втягиваемся в ситуацию, развитие которой приведет к разрыву отношений с Россией, причиной чего станет самый важный и трудный вопрос, нас разделяющий… Мы должны проявить большую осторожность и подумать над тем, как выправить ситуацию, избежав лобового столкновения.
«Президент, – записал Стимсон, – был явно разочарован моими предостережениями и сразу, пойдя по кругу, обратился к Форрестолу. Форрестол еще раз, к моему изумлению, показал себя человеком поддакивающим, заявив, что не склонен соглашаться со мной, и полагает, что по отношению к русским нам следует проявлять твердость, обуздать их. Я тут же заметил, что убежден в необходимости проявлять твердость в более второстепенных вопросах, в которых мы и в прошлом уступали, что же касается польского вопроса, то он слишком значителен, чтобы пытаться играть на выигрыш». Затем слово взяли Гарриман и Дин. «Они длительное время подвергались
