Роберт Харрис - Очищение

Это замечание встретили вежливыми аплодисментами, которые скорее относились к божеству, чем к оратору. Однако это позволило Цицерону покинуть платформу, сохранив видимое достоинство. Хозяин поступил мудро, решив не задерживаться. Как только он спустился по ступеням, его окружили телохранители, а ликторы стали прокладывать дорогу в сторону Куринального холма. Я говорю об этом, чтобы показать, что ситуация в Риме в ту ночь была далека от стабильной и что Цицерон далеко не был так уверен в своих действиях, как рассказывал впоследствии. Он хотел бы вернуться домой и переговорить с Теренцией, но ситуация сложилась таким образом, что единственный раз в своей жизни хозяин не мог переступить порога своего дома: во время службы в честь Доброй Богини ни один мужчина не допускался в здание, где находились жрицы культа; увели даже маленького Марка. Вместо этого мы взобрались по виа Салутарис к дому Аттика, в котором консул должен был провести эту ночь. Поэтому сегодня этот дом был окружен вооруженными людьми и забит различными посетителями — сенаторами, работниками казначейства, всадниками, ликторами, посыльными. Они входили и выходили из атриума, в котором Цицерон отдавал различные распоряжения по защите города. Он также послал записку Теренции, в которой рассказал обо всем, что произошло в Сенате. Затем хозяин удалился в тишину библиотеки, чтобы попытаться решить, что же делать с пятью пленниками. Из четырех углов этой комнаты на его мучения равнодушно смотрели бюсты Аристотеля, Платона, Зенона и Эпикура, украшенные свежими гирляндами цветов.

— Если я санкционирую казнь этих людей, то меня до конца моих дней будут преследовать их соратники — ты сам видел, какой угрюмой была сегодняшняя толпа. С другой стороны, если я позволю им просто удалиться в изгнание, те же самые соратники будут постоянно требовать их возвращения: у меня никогда не будет покоя, и вся эта нестабильность очень скоро вернется. — Он уныло взглянул на бюст Аристотеля. — Философия золотого сечения не вписывается в данную конкретную ситуацию.

Измученный, он уселся на край стула, закинул руки за голову и уставился в пол. В советчиках у него не было недостатка. Его брат Квинт выступал за жесткое решение: заговорщики настолько явно были виновны, что весь Рим — да что там Рим, весь мир — посчитает его слабаком, если он не казнит их. В конце концов, они находились в состоянии войны! Мягкий Аттик предлагал прямо противоположное: он напоминал, что в течение всей своей политической карьеры Цицерон всегда стоял на страже закона. Многие сотни лет любой житель города имел право на апелляцию к народному собранию в случае, если он не был удовлетворен приговором суда. Ведь суд над Верресом[34] касался именно этого. Sivis Romanus sum![35] Что касается меня, то когда пришел мой черед говорить, я предложил выход, достойный труса. Цицерону осталось всего двадцать шесть дней на посту консула. Почему бы не запереть арестованных где-нибудь в безопасном месте, и пусть его преемники решают их судьбу… И Квинт и Аттик замахали руками, услышав такое, а Цицерон сразу увидел все преимущества этого выхода. Много лет спустя хозяин сказал мне, что я был прав.

— Но понимаешь это только задним умом, а историю невозможно повернуть вспять, — сказал он мне тогда. — Если ты вспомнишь все те обстоятельства, солдат на улицах и вооруженные банды, собирающиеся недалеко от города, слухи о том, что Катилина может атаковать в любой момент, чтобы освободить своих сторонников, — как я мог отложить решение на потом?

Самым радикальным был совет Катулла, который прибыл поздним вечером, когда Цицерон уже собирался ложиться. Вместе с ним прибыла группа бывших консулов, включая братьев Лукулл, Лепида, Торкватия и бывшего губернатора Ближней Галлии Пизония. Они пришли требовать, чтобы консул арестовал Цезаря.

— На каком основании? — спросил Цицерон, устало поднимаясь на ноги, чтобы их поприветствовать.

— За государственную измену, конечно, — ответил Катулл. — Ты ведь не сомневаешься, что он принимал участие во всем этом с самого начала?

— Нисколько, но это еще не основание для ареста.

— Ну, тогда найди это «основание», — мягко сказал старший Лукулл. — Для этого надо только получить более детальные показания Волтурка относительно деятельности Цезаря, и мы, наконец, прищучим его.

— Гарантирую, что большинство Сената проголосует за его арест, — сказал Катулл. Его компаньоны закивали в знак согласия.

— А потом что?

— Казнишь его вместе с другими.

— Казнить главу государственной религии по сфабрикованному обвинению? Да тогда начнется гражданская война.

— Ну гражданская война и так когда-нибудь начнется из-за Цезаря, — возразил Лукулл, — но если ты будешь действовать быстро, то сможешь ее предотвратить. Вспомни о своей власти. Сегодня в честь тебя объявили дни благодарения. Твой престиж среди сенаторов высок как никогда!

— Мне не затем пожаловали благодарение, чтобы я вел себя как тиран, убивающий своих оппонентов.

— Правильно. Тебе его пожаловали, — вмешался Катулл, — потому что я это предложил.

— А ты настолько ослеп от своей ненависти к Цезарю за то, что он отобрал у тебя место верховного жреца, что больше уже ничего вокруг себя не видишь. — Я никогда не слышал, чтобы Цицерон говорил в такой манере с одним из старейших патрициев. Было видно, как Катулл весь дернулся, как будто наступил на что-то острое.

— Послушайте меня, — продолжил консул, подняв палец. — Все меня внимательно послушайте! Я загнал Цезаря туда, куда и хотел. Наконец я держу этого Левиафана за хвост. Если он позволит своему пленнику бежать сегодня ночью — согласен, мы можем его арестовать, потому что это будет доказательством его вины. Но именно по этой причине он не позволит ему сбежать. На этот раз он подчинится воле Сената. И я сделаю все, чтобы это вошло у Цезаря в привычку.

— Пока он опять не возьмется за старое, — сказал Пизоний, которого Цезарь только недавно хотел отправить в изгнание по обвинению в коррупции.

— Тогда нам снова придется перехитрить его, — ответил Цицерон. — И опять. И опять. Нам придется делать это, пока это будет необходимо. Но мне кажется, что сейчас я его прижал. А то, как я справлялся с кризисом в течение этого года, говорит о том, что в таких делах я обычно оказываюсь прав.

Его посетители замолчали. Сейчас он был первым человеком Рима. Его престиж был в зените. И сейчас никто не смел противоречить ему, даже Лукулл. Наконец Пизоний спросил:

— А что же будет с заговорщиками?

— Это должен решить Сенат, а не я.