Джон Биггинс - Австрийский моряк
Скверное дельце, нет спора, но подобные вещи были привычны подводникам тех дней. Что делало положение совершенно невыносимым, так это присутствие наших пассажиров. Тошнотворная болтанка вроде никак не действовала на Ахмеда. Тот только сидел неподвижно, занимая почти целую койку в крошечной офицерской каюте, глядел прямо перед собой, а промокший козий жилет исполнял партию баса в ансамбле ароматов, наполнявших наш несчастный кораблик. Граф, напротив, не умолкал ни на минуту. Сам не подверженный морской болезни и безразличный к страданиям окружающих, он без устали, бесконечно, одержимо трещал о своей собственной необыкновенной персоне, о своем характере, связях, достижениях. И все это на шепелявом, гортанном мадьярском немецком, особенно ненавистном мне, признаюсь, потому как в нем я улавливал эхо дорогого сердцу акцента Елизаветы. Я нес вахту в центральном посту и получил небольшую передышку, хотя однажды граф зашел и туда, чтобы дать несколько ценных советов по управлению лодкой. Потом наступило время Белы Месароша, и за всю карьеру морского офицера я не видел никого, кто быстрее бы заявил о готовности к службе, чем он, бледный и трясущийся после четырехчасового отрезка в обществе графа и слуги. Протиснувшись мимо меня по узкому проходу, Месарош с чувством хлопнул себя по лбу, закатил глаза и прошептал: «Кристус Мария!». Наступил мой черед переживать обстрел тяжелой артиллерии, и я сел, больной и вымотанный до предела, на койку напротив графа и Ахмеда.
Как выяснялось, профессор граф Гьенгьеш — самый выдающийся из современных этнографов, археологов и первооткрывателей, вознамерился теперь, с благословения Вены, не больше не меньше как взойти на трон Албании. Для этой позиции граф, по его словам, подходит как никто другой благодаря доскональному знанию сей несчастной страны, несравненному дару завоевывать расположение туземцев и совершенному владению разговорным и литературным албанским — одним из двадцати семи языков, которые он, опять же по его утверждению, знает в совершенстве. Короче говоря, это был человек, везде побывавший, всего достигший и находящийся на дружеской ноге (как граф сам заметил в разговоре с королем датским в прошлом месяце) абсолютно со всеми, кто что-то значит в этом мире. Еще я узнал, что передо мной выдающийся писатель — в году эдак 1910 он выпустил эпохальную книгу, в которой убедительно доказал, что мадьяры вовсе не мелкое тюркское племя, случайно осевшее в Центральное Европе, но основатели всех величайших цивилизаций мира, включая культуры Латинской Америки. В общем и целом, мне довелось пережить один из самых памятных кошмаров за всю жизнь — это походило на поездку в запертом купе с сумасшедшим. Причем с сумасшедшим, наделенным раздражающей привычкой придавать вес своим бесконечным выкладкам, наклоняясь ближе и кладя мне руку на бедро… Минуты тянулись как недели и разнообразились только приступами тошноты, когда лодка раскачивалась особенно резко или когда до меня докатывалась очередная волна зловония от жилетки Ахмеда. Граф, похоже, вовсе не замечал моих страданий, и когда меня в очередной раз выворачивало наизнанку, назидательно замечал: вот что бывает, когда сухопутные люди, вроде чехов, пытаются стать моряками. Наконец, после четырех часов отсидки, я извинился и отбыл на вахту, а граф как раз убеждал меня, что имя Аристотель происходит от искаженного мадьярского Хари Стотул.
— Надоедливый тип, да? — любезно осведомился фрегаттенлейтенант Месарош, когда я вполз в центральный пост.
— Бога ради, Месарош, сделайте что-нибудь! — простонал я. — Он же из вашего чокнутого племени. За что свалилась на мою голову кара содержать плавучий сумасшедший дом для перелетных венгров?
— Не переживайте, я все улажу. Это легко, если знаешь как.
С этими словами фрегаттенлейтенант направился в офицерскую каюту и занял место напротив двух пассажиров. И минут пять спустя мне доставило немалое удовольствие наблюдать как Ахмед, без всякого предупреждения, вдруг наклонился и изверг на колени щедрую порцию рвоты.
Наконец шторм выдохся, и мы вернулись к точке, назначенной для высадки графа и Ахмеда. Наше облегчение избавиться от этой парочки умерялось только мыслью о том, что трое суток спустя нам предстоит подобрать ее. Перед тем как спуститься в ялик профессор еще раз расцеловал меня и заверил, что скоро пришлет мне приглашение занять пост адмиралиссимуса албанского флота. Потом они с Ахмедом растворились во тьме, предоставив мне утихомиривать возмущенного механика, которого граф шлепнул по заду, пока поднимался по трапу в рубку.
Когда три ночи спустя мы вернулись, чтобы забрать пассажиров, огней на берегу не было. Мне не улыбалась идея долго околачиваться тут в темноте, поэтому я стал искать добровольца, который сплавал бы и проверил, ждут ли нас. Григорович вызвался прежде, чем кто-либо другой успел открыть рот — наш великан-черногорец всегда был готов к любому отчаянному приключению. Он попробовал на палец острие ножа, театральным жестом сунул клинок обратно в ножны, потом взгромоздился в ялик, заняв его полностью, как бык корыто. На рулевой рубке установили треногу с пулеметом, на всякий случай приготовили прожектор. Минут через десять напряженного ожидания мы услышали доносящийся из темноты тихий плеск весел, затем мягкий стук — это наша парусиновая шлюпчонка ударилась о борт U-13.
Григорович взобрался на палубу и взял под козырек.
— Честь имею доложить, герр коммандант, — хриплым шепотом доложил он. — Никого не нашел, только вот это лежало на камне.
Он вручил мне что-то, завернутое в мокрый листок бумаги. Я отнес находку в центральный пост и развернул. На штурманский стол выпали два комка размером со сливу. На первый взгляд они выглядели как почки ягненка, только были светлее. На заляпанной кровью бумаге имелась грубо нацарапанная синим карандашом надпись:
«Австрийские свиньи! Если вам нужно то, что еще осталось от вашего «короля», приходите и заберите!
***Если отбросить подобные мелкие неприятности, 1916 год начался для нас вполне удачно. На третий день нового года нам на свое несчастье подвернулся близ Валоны французский эсминец. Мы второй день крейсировали у побережья Албании с задачей препятствовать конвоям, переправляющих из Италии солдат. После полудня мы находились в восьми милях от берега, к северо-западу от двухгорбого острова Сасено, на подходах в Валоне. Светило бледное солнце, волнение едва ощущалось, но с гор дул холодный ветер, и время от времени море заволакивала пелена ледяной измороси. Около 14.30 впередсмотрящие заметили дымы на западе. Вскоре показались верхушки мачт: по меньшей мере пять кораблей направлялись прямо на нас. Я дал сигнал к погружению, и через пять минут уже обозревал цели в перископ. Конвой состоял из двухтрубного лайнера с серым корпусом, водоизмещением примерно в восемь тысяч тонн, и четырех транспортов с эскортом из двух эсминцев. Когда дистанция уменьшилась, я смог повнимательнее рассмотреть военные корабли. Один эсминец был итальянским, типа «Нембо». Второй — безошибочно французской постройки, с двумя парами тонких, высоких труб, разбитых попарно.
