Джон Биггинс - Австрийский моряк
Частенько в течение этих месяцев нам приходилось доставлять на побережье Албании тайных агентов: шпионов, курьеров, саботажников, эмиссаров к враждующим внутри страны фракциям. Естественно, не нам было лезть в дела этих высоких особ. Некоторые являлись политическими эмигрантами из Албании, которые не могли с нами разговаривать, иные — офицерами австрийской разведки. Те разговаривать не хотели. Нашей задачей было посадить их на борт в Бокке, пойти на юг к указанной точке, затем перевезти на берег в нашем крошечном, неустойчивом ялике. Тем не менее, у нас создалось впечатление, что тамошнее население куда менее склонно к Австрии, чем считают в Вене, потому как почти никто из тех, за кем мы приплывали забрать обратно, не вернулся. Большинство остались призрачными фигурами, но один накрепко засел в моей памяти — профессор Арпад, граф Гьенгьеш де Располата и Наджифутак.
Познакомились мы дождливым декабрьским вечером на пирсе в Гьеновиче, в заливе Каттаро. U-13 принимала топливо и припасы для пятидневного рейда к устью Скумбини. Внезапно приказ изменили: нам следовало доставить очень важного политического эмиссара и его телохранителя в одно место на северной стороне мыса Лаги, поболтаться близ берега, и трое суток спустя подобрать этих пассажиров на том же самом месте.
Я понятия не имел о личностях этих агентов, поэтому был изрядно удивлен. Я, в перепачканной робе, наблюдал за закачкой мазута. Тут на причале остановился штабной автомобиль и из него вышли два персонажа, уместных скорее на сцене Венского театра. Экипаж мой был поражен не меньше: все до единого матросы побросали работу и уставились, разинув рот, на диковинное представление.
Один из вновь прибывших, явно главный из двоих, был человеком миниатюрным, с гибкой, почти девичьей фигурой, темно-карими глазами, ослепительной улыбкой из-под густых усов и шевелюрой из курчавых черных волос. Наряд его просто не поддается описанию — это была смесь венской оперетты со всеми иллюстрациями из всех книг о путешествиях, которые мне приходилось читать: папаха с плюмажем из павлиньих перьев, зеленый плащ с высоким воротником, кушак, за которые понатыканы кинжалы и пистолеты, штаны в синюю полоску и красные сафьяновые сапоги. Но если кому вздумалось бы засмеяться, за спиной у этого чучела маячил субъект, по сравнению с которым даже наш бывший цирковой силач Григорович казался недоразвитым юнцом. То был тяжеловесный как глыба, волосатый великан, одетый в жилетку из козьей шкуры, точнее, из четырех или пяти шкур, если судить по виду, в белой тюбетейке и серых шароварах, ниспадающих на кожаные туфли без задников. У него за поясом тоже имелся небольшой арсенал, и мне показалось, что в отличие от хозяина, у этого парня оружие служит не только для украшения. Однако лицо у него впечатляло посильнее любого количества стволов. Это было нечто, грубо вырубленное из дуба с двумя сверкающими как угли черными глазами, посаженными близ громадного носа, крючковатого как орлиный клюв — носа столь огромного, что трудно представить, как удавалось его обладателю смотреть вперед сразу обоими глазами. Две эти живописные фигуры сопровождал, держась несколько поодаль, смущенный молодой офицер.
Команда моя наконец спохватилась, вытянулась по стойке «смирно» и взяла под козырек. Нас представили, весьма скомкано, потому как у меня создалось впечатление, что штабной офицер торопится сбыть своих подопечных с рук.
— Герр граф-профессор, разрешите представить вам линиеншиффслейтенанта Отто Прохазку, капитана U-13. Герр шиффслейтенант, это герр профессор Гьонгьеш и его слуга Ахмед.
Без долгих предисловий, не дав мне опомниться, граф профессор шагнул вперед с лучезарной улыбкой, раскинул унизанные перстнями руки и тепло обнял, запечатлев на моей похолодевшей щеке поцелуй. В ноздри мне ударил какой-то странный аромат. Матросы ошарашенно смотрели.
— Ах, дорогой мой герр лейтенант, как я рад познакомиться с вами и вашими бравыми моряками! Не сомневаюсь, плавание будет приятным… Однако, — тут он поворотился в сторону причаленной к пирсу U-13, — я вынужден признать, что ваша лодка выглядит куда меньшей по размеру, чем меня уверяли. Впрочем, Наполеон путешествовал с Корсики в весельной шлюпке, разве не так?
На последний вопрос ответить я не мог, и только растерянно пригласил гостя пройти на борт, и как завороженный смотрел на маячащего за ним минотавра. Граф-профессор заметил это и снова расплылся в улыбке.
— Да-да, это мой телохранитель Ахмед, который сопровождает меня в этой важной поездке.
— Здрасьте, Ахмед, — выдавил я, не уверенный на каком из языков (если вообще на каком-либо) разговаривает это животное. — Надеюсь, плавание будет приятным, если погода не подведет.
Ахмед смерил меня не выражающим даже проблеска эмоций взглядом, потом повернулся и сплюнул в воду рядом с причалом, отчего получился всплеск как от винтовочной пули.
— О, простите его, — проворковал граф. — Он магометанин, и должен очистить рот после разговора с неверным.
— Но он ведь не сказал ни слова!
— Знаю. Несколько лет назад ему отрезали язык.
Вероятно, в наказание за попытку вести светскую беседу о погоде с последователем ислама, двухдневный переход к мысу Лаги получился одним из самых отвратительных в моей жизни. Едва мы миновали Дураццо, с норд-веста налетел свирепый шторм. Высаживать пассажиров в такую погоду не было возможности, да и U-13 не слишком хорошо переносит такие бури. В итоге мы нырнули на пятнадцать метров в расчете избежать коротких, злых волн и проливного дождя. Но даже на этой глубине нас кидало и раскачивало самым неприятным образом. Все промокло насквозь, было холодно, приготовить ничего нельзя. Впрочем, после нескольких часов такой качки аппетит пропал напрочь, потому как мы все до единого стали жертвой морской болезни. Вскоре дурно пахнущее эмалированное ведро заходило по кругу как гнусное подобие общего причастия. Но поспевало оно не всегда вовремя.
Скверное дельце, нет спора, но подобные вещи были привычны подводникам тех дней. Что делало положение совершенно невыносимым, так это присутствие наших пассажиров. Тошнотворная болтанка вроде никак не действовала на Ахмеда. Тот только сидел неподвижно, занимая почти целую койку в крошечной офицерской каюте, глядел прямо перед собой, а промокший козий жилет исполнял партию баса в ансамбле ароматов, наполнявших наш несчастный кораблик. Граф, напротив, не умолкал ни на минуту. Сам не подверженный морской болезни и безразличный к страданиям окружающих, он без устали, бесконечно, одержимо трещал о своей собственной необыкновенной персоне, о своем характере, связях, достижениях. И все это на шепелявом, гортанном мадьярском немецком, особенно ненавистном мне, признаюсь, потому как в нем я улавливал эхо дорогого сердцу акцента Елизаветы. Я нес вахту в центральном посту и получил небольшую передышку, хотя однажды граф зашел и туда, чтобы дать несколько ценных советов по управлению лодкой. Потом наступило время Белы Месароша, и за всю карьеру морского офицера я не видел никого, кто быстрее бы заявил о готовности к службе, чем он, бледный и трясущийся после четырехчасового отрезка в обществе графа и слуги. Протиснувшись мимо меня по узкому проходу, Месарош с чувством хлопнул себя по лбу, закатил глаза и прошептал: «Кристус Мария!». Наступил мой черед переживать обстрел тяжелой артиллерии, и я сел, больной и вымотанный до предела, на койку напротив графа и Ахмеда.
