Георгий Свиридов - Ринг за колючей проволокой

— Бурон тоже перешел к немцам, — незнакомец, полуприкрыв глаза, нараспев стал читать стихи Бурона, воспевающие гитлеровскую армию.

В Узбекистане, во всей Средней Азии поэт Бурон пользовался большой популярностью. Его любили и молодые и старые.

— Не может быть, что это Бурон, — сказал пожилой узбек и покачал головой, — не может быть.

— А фотография? — всполошился незнакомец.

— Фотографию можно сделать любую, — ответил узбек. — Я знаю, у меня сын фотограф.

— Врешь про Бурона! Он погиб, — расталкивая узников, к «новичку» пробирался седой, но еще сильный и мускулистый узбек. — Врешь, мерзавец. Я с фронта приезжал в Ташкент после ранения. Тогда газеты много про Бурона писали, целые полосы. Стихи его печатали и статьи о героической смерти. На фронте он погиб.

— И я читал про смерть Бурона, — поддержал ташкентца Каримов.

— Я тоже. И я! — раздались голоса.

Подпольная организация срочно принимала меры. Каримов и другие товарищи, рискуя быть схваченными, вели разъяснительную работу.

— Друзья, Карши не взяты, Термез стоит на месте. И ни Турция, ни Иран войны не объявили. Это все вранье.

— По всему видно, что у немцев дела на фронте плохие, — говорил Каримов землякам. — Иначе они б не стали создавать «Туркестанский легион». Но мы-то не дураки! Нас не проведешь…

Заключенные утвердительно кивали головами.

— Да, видимо, у немцев плохие дела. Орел никогда не был другом шакала.

Ночью, передавая Каримову сообщения информбюро и последние известия, Андрей посоветовал другу:

— Будь осторожен…

Каримов молча пожал боксеру руку. Мог ли думать Андрей, что видит Каримова в последний раз?

Утром, после завтрака, делегация явилась снова. Пленных построили. С короткой речью выступил комендант лагеря полковник Пистер. Потом мусульманин в чалме пропел молитву.

— Омин! — закончил он и провел ладонями по лицу и бороде.

— Омин! — нестройно повторили заключенные.

Немецкий офицер поднял руку:

— Прошу желающих вступить в «Туркестанский легион» подойти к столу.

Заключенные молчали. Желающих вступить под зеленое «знамя пророка» не оказалось. Офицер снова повторил призыв, Но вот, расталкивая плечом людей, из рядов вышел первый доброволец. За; ним еще четверо. Заключенные зашептались: неужели нашлись предатели? Каримов, взглянув на добровольцев, спрятал усмешку: все — чужие. Подосланные. Среди них и тот негодяй, который вчера распространял фальшивку о Буроне.

Пятеро быстро подходят к столу, по очереди берут лист бумаги с текстом присяги на верность Гитлеру, громко читают текст и, поставив подпись, выстраиваются возле мусульманина.

— Следующий? — говорит немецкий офицер. — Кто следующий?

Колонна молчит. Проходит минута, вторая. Офицер нервничает. Он начинает вызывать заключенных по списку. Первым к столу вызван пожилой таджик! Ему прочитали текст «присяги» и сунули в руку автоматическую ручку:

— Поставьте подпись. Вот сюда. Таджик вздохнул, посмотрел в упор на офицера и сказал:

— Извините, сынок, я неграмотный…

Мусульманин насупил брови, но тут же взял себя в руки. С добродушной улыбкой он прошелся вдоль молчаливого строя и остановился около Каримова:

— Эй, джигит, зеленое знамя пророка зовет тебя! Покажи пример этим воронам!

Каримов молчал, словно обращаются не к нему. Тогда подошел узбек в форме немецкого обер-лейтенанта. Он ткнул пальцем в грудь Каримова:

— Ты, земляк, прояви смелость!

Каримов презрительным взглядом смерил с ног до головы изменника и, наконец, громко и отчетливо произнес:

— Я вступать в легион не буду!

— Что-о?! Большевистская гадина!

Широко размахнувшись, предатель ударил ферганца в лицо. Из носа Каримова к подбородку поползла красная змейка. Немецкий офицер повернулся к солдатам и коротко бросил:

— Взять!

Батыра окружили автоматчики и повели к крематорию. А узбек в форме обер-лейтенанта обратился к другому пленнику:

— Ты, надеюсь, более благоразумен?

— Я вступать в легион не буду, — последовал смелый ответ.

— А ты? — заорал изменник на следующего заключенного.

— Я вступать в легион не буду!

Офицер растерялся. Он посмотрел на коменданта, но тот, насмешливо улыбаясь, пошел с площади.

Затея немцев с позором провалилась. Пять провокаторов, втянув в плечи головы, словно побитые собаки, торопливо побежали за своими хозяевами. Узбеки, таджики, киргизы, казахи, туркмены отвергли гнусное предложение.

Но радость победы над врагом была не долгой.

Едва делегация «Туркестанского легиона» удалилась, как к заключенным рванулись взбешенные эсэсовцы. Ударами прикладов и дубинок они вымещали на беззащитных людях свою злобу. Избитых военнопленных погнали к двору крематория. Вскоре оттуда послышались автоматные и пулеметные очереди…

Всю ночь Андрей не смыкал глаз. За окном барака дымила черная труба крематория. Над нею колыхался венчик багрового пламени, озаряя все вокруг красноватым светом… Вчера там сжигали незнакомых, сегодня там горит его друг ферганец.

Андрей думал о гибели своего друга, и ему становилось жутко. Зловещий дым крематория, казалось, обволакивал весь мир. Кончится ли когда-нибудь этот кошмар? Свобода вдруг представилась Андрею призраком, несбыточной мечтой, а его собственная жизнь ничтожной. И невыносимая тоска охватила боксера. Кому он нужен, кроме самого себя? И эта возня с боксом… Какая от нее польза? И стоит ли дальше жить, чтобы мучиться. Не покончить ли со всем этим, как некоторые? Один шаг — и ты на проволоке…

Глава двадцать седьмая

Предрассветные сумерки. Ревут динамики: дежурный эсэсовец сигналит подъем. Барак наполняется шумом. Просыпаются узники, звучат приказы форарбайтеров и капо. Стучат деревянные колодки. Андрей безучастно наблюдает за товарищами по неволе. У него тяжелая голова и непослушное, уставшее тело. Опять одевать вечно сырые деревянные колодки? Опять натягивать на себя грязную полосатую одежду? При одном воспоминании боксер морщится. Будь что будет…

Впервые за годы неволи Бурзенко не поднялся вместе с другими, не побежал, ежась от холода, в умывальню, не встал в очередь за кружкой эрзац-кофе и крошечной пайкой суррогатного хлеба… Будь что будет… Безразличие овладело им.

Друзья встревожились. Позвали старосту блока. Но Андрей прогнал и Бунцоля, незаслуженно обругав его.

А когда колонны заключенных ушли на работы, в блок явился лагершютце чех Владислав.

— Сорок тысяч девятьсот двадцать второй!