Сергей Карпущенко - Капитан полевой артиллерии
К вечеру тридцатого Лихунов заметил, что со стороны русских окопов стреляют как-то очень вяло, хотя шеренги немцев все двигались и двигались вперед, сбиваемые лишь огнем артиллерии. Спустя полчаса его подозвал к аппарату телефонист.
– Третья батарея? Третья батарея?! – услышал он чей-то остервенело-спешащий голос.
– Да, третья батарея слушает, – ответил Лихунов. – С кем я говорю?
– Подполковник Ставучанского полка Шемиот! Почему не уходите?! Разве не было приказа уходить?!
У Лихунова свело от изумления горло, он вымолвил с огромным трудом:
– Почему уходить? Кто мог дать такой приказ?
– Командир дивизии, вы что, не понимаете?! – прокричал Шемиот. – Окопы, что впереди вас, уже очищены! Только один взвод остался и охотничья команда, да и тем приказано вскоре уходить! Скорей увозите батарею, не то конец вам! Да неужто они вам не сказали ничего?! Вот негодяи, раззявы!
Больше Шемиот ничего не говорил, а в трубке раздалось лишь шипение.
Лихунов, в мундире, заляпанном грязью, плохо выбритый, бледный по причине ряда бессонных ночей, стоял возле аппарата ошеломленный.
«Господи, да неужели приказ о скором отводе гарнизона с авангардных позиций и впрямь написан заранее? Но почему же отходить нужно? Разве исчерпаны возможности сопротивляться? Нет, не исчерпаны. Значит, это или трусость командования, или… предательство, третьего здесь быть не может. Но мне никто не давал приказа отходить, поэтому я и мои артиллеристы останутся здесь, на этом месте».
И батарея Лихунова снова стреляла шрапнелью по наступающим на окопы, где оставался лишь один взвод и охотничья команда. Но вскоре стрельба из окопов прекратилась, и артиллерия, что стояла у Насельска, должно быть, приказала перенести огонь с пехотных линий на батарею полевых орудий, и начался обстрел, жестокий и невыносимый. Лихунов видел, что первая и вторая батареи его дивизиона, находившиеся раньше в нескольких верстах от него, тоже не стреляют, и он понял, что они ушли. Но немцы, остервенелые, пьяные, все лезли и лезли на русские позиции, во имя победы своей армии, своей империи, которую они боготворили вместе с императором. Они очень хотели победы, эти солдаты ланд-штурма, старики и почти мальчики…
А два орудия Лихунова уже были подбиты: у первого искорежен поворотный механизм, у другого разбит компрессор. Патронов оставалось лишь на полчаса боя, убито до десятка нижних чинов, и на каждое из четырех оставшихся в исправности орудий имелось лишь по четыре лошади. Других убитых канониры, уже оттащили подальше и наспех закидали землей. Лихунов понимал, что если он сейчас не уведет батарею, то через четверть часа уйти будет совершенно невозможно: убыль в лошадях могла быть столь значительной, что увезти пушки и зарядные ящики не представлялось бы возможным. А немцы все наседали, и все стреляли большие калибры их прекрасной артиллерии. Он уже несколько раз пытался связаться со штабом дивизии, чтобы получить разъяснения насчет приказа очистить передовую или попросить восполнить убыль в личном и конском составе батареи, в патронах тоже, но телефон молчал, перебитый, должно быть, где-то осколком. Телефонисты несколько раз пытались наладить связь, чинили провод, но штаб дивизии молчал. И Лихунов вдруг догадался, что о его батарее попросту забыли.
Заняв окопы русских, от которых до батареи оставалось не больше версты, немцы, действуя, наверно, по инструкции их теоретика Брухмюллера, сделали передышку. Огонь прекратился, и непривычно тяжкое затишье навалилось на покрытое растерзанными телами людей, искореженное поле.
– Ваше высокоблагородие, к аппарату зовуть! – радостно прокричал телефонист Лихунову, смотревшему в это время в стереотрубу и пытавшемуся определить, откуда немцы предпримут атаку на батарею.
Высокий юношеский голос поручика Тимашева он узнал сразу.
– Лихунов! – кричал штабной в трубку. – Вы что, с ума сошли? Почему не снимаете батарею с позиции? Приказ уже все давным-давно отдан! Скорее уходите!
– Я не получал приказа от своего командования, – отчего-то хмурясь, будто ему помешали выполнить намеченное, сказал Лихунов.
– Не может быть такого! Немедленно снимайтесь, иначе будете преданы суду за невыполнение распоряжений начальства! Что, поди героя из себя разыгрываете, Георгия хотите получить?
– Да вы… что?! – задохнулся гневом Лихунов.
– Ладно, не время обижаться. Немедленно снимайтесь, немедленно! Убыль в материальной части большая?
– Значительная. Два орудия подбиты.
– Это ничего, что два, – легкомысленно заметил Тимашев на другом конце провода.- Уходите скорей и следуйте к форту номер пятнадцать. Там вам приказано позицию занять. Все войска уже на фортовой линии. Все. Уходите. И так уж на вас в крепости косо смотрят, недовольны вами.
И шипение сменило чистый юношеский голос адъютанта начальника крепостной артиллерии.
«Продали, сволочи, крепость!» – со злобой подумал Лихунов, но тотчас позвонил на батарею Кривицкому – нужно было уходить, пока немцы не начали атаковать снова.
На руках, поодиночке вывозили артиллеристы трехдюймовки с позиции, на которой простояли, провоевали почти полный месяц. Уже по дороге, ведущей к крепости, торопливо впрягали лошадей, цепляли зарядные ящики, телефонные двуколки. Увозили с позиции все – и подбитые орудия, у которых ходовая часть оказалась целой, и даже стреляные гильзы. «Почему уходим? – слышал Лихунов вопросы, с которыми обращались артиллеристы один к другому. – Рази воевать нельзя? За патронами б к погребку смотались, да и опять стреляй себе по германцу». – «А приказ, стало быть, такой вышел, – отвечал кто-нибудь. – Вильхельму Новогеоргиевск в три дня сдать, и весь разговор». И Лихунов, помогавший рядовым увозить и впрягать орудия, слыша такие разговоры, не одергивал подчиненных, потому что и сам думал точно так же, как и они, а поэтому не считал себя вправе прекращать эти справедливые, произносимые с горьким сожалением речи.
Когда батарея Лихунова двинулась по дороге в сторону крепости, была уже ночь. Проехав примерно полторы версты, стали попадаться остатки каких-то частей, спешащих тоже к цитадели или к фортам. Матерящиеся, злые люди обгоняли в темноте колонну Лихунова, сопровождая свое движение стонами раненых, проклятиями в адрес каких-то предателей, оставляли после себя запах табака, пота, медикаментов, окопной грязи, испражнений, плохой солдатской пищи, водки. Кое-где, в стороне от дороги, слышалась ружейная и пулеметная стрельба, но артиллерийской канонады этой ночью не было – немцы, наверное, готовились к утренней атаке, пережидали. На всей территории новогеоргиевского района в эту ночь бродили с места на место расстроенные русские полки, которым был отдан приказ перейти на линию фронта, но многие не знали толком, к каким именно фортам им следует идти, поэтому поротно, повзводно, а то и просто небольшими группками шатались защитники крепости по ночным полям, дорогам, перелескам, лощинам в поисках тех, кто смог бы направить их по верному пути. Натыкались на людей, которых принимали за своих, но те открывали по ним огонь, бежали, чтобы вскоре увидеть других, по обличью совершенных немцев, начинали в них стрелять, но те оказывались русскими, такими же, как и они, слоняющимися в темноте в поисках какого-нибудь штаба или большого воинского чина, способного им подсказать, куда идти, а если не идти, то где стоять и в какую сторону стрелять. Многие в открытую говорили о том, что крепость уже сдана, потому как разве ж можно обороняться, когда у немцев есть наиточнейшая карта всех новогеоргиевских премудростей – у многих убитых и пленных унтеров находили литографированные снимки с той самой, подаренной немцам карты.
