Альма. Ветер крепчает - Тимоте де Фомбель
Ночью Альма пыталась понять, сколько здесь других женщин. Закрыв глаза, она пересчитывала их по дыханию и всхлипам.
Теперь, в полумраке, она различает всех. Пятьдесят женщин. Они ложатся на пол посменно или жмутся друг к другу на мостках, делящих невысокое пространство пополам. Многим всё равно приходится сидеть. Они стараются дышать поверх других и не закрывают глаз, чтобы казалось, что ещё живут.
– Прислушайся. Слышишь?
Сидящая рядом высокая женщина заговаривает с Альмой.
– Слышишь этот звук?
На нижней палубе столько разного шума, что Альма не знает, о чём именно речь.
– Этот лязг железа. Слушай.
Альма напрягает слух.
– Да, слышу.
– Мужчины – прямо за стенкой. У них на ногах цепи. Их сковали по двое.
– Откуда ты знаешь?
– Я здесь уже больше двух лун. Я была первой. Сидела с женщинами там, сзади. Вчера меня перевели сюда, чтобы отделить от остальных. Они думают, я не пойму язык игбо, на котором говорят девушки с Бонни. Но мы все понимаем друг друга, когда захотим.
Альма смотрит на неё. Она высокая и красивая. Держит голову прямо. В лице угадывается былая округлость.
Так значит, можно оставаться живой.
– Куда нас везут?
– Никто не возвращался, чтобы рассказать об этом.
Женщина улыбается. Значит, можно улыбаться.
– Почему тебя увели от остальных?
– Белые меня боятся.
Она сказала это без гордости, скорее с удивлением. Как можно наводить страх лишь голыми руками и широко открытыми глазами?
– Я попала на корабль первой. А ты – последней.
Она даёт понять, что это совпадение их сближает. И берёт Альму за руку.
– Я хочу есть, – говорит Альма после долгого молчания.
– Надо ждать. В плохую погоду нас не выводят наружу. Спускают немного еды прямо сюда.
Альма слышит, что лязг цепей усилился. Должно быть, мужчины просыпаются – хотя и не спали – и пытаются как-то обозначить наступление дня, двигаясь немного, перебрасываясь парой слов, заполняя утро обыденным шумом.
– Моего мужчины нет на корабле, – говорит та женщина. – Так лучше. Я могу представлять, что он свободен.
– Я здесь, но я свободна, – говорит Альма.
Женщина улыбается и крепче сжимает ей руку.
– Ты свободна?
Ни за что на свете Альма не скажет иначе.
– Да.
– Это хорошо.
Они немного молчат.
– Я ищу одного мальчика, который потерялся, – говорит Альма. – Младше меня.
– Детей держат сзади, вместе с женщинами. Но их там совсем мало. Я видела только трёх мальчиков.
– Кого-то из них зовут Лам?
– Мы не знаем имён. Они дают нам имена, которых нет. Меня белые зовут Евой.
– Евой, – повторяет Альма.
– Не говори это имя. Я не хочу, чтобы они пачкали моё настоящее. Пусть зовут меня как хотят. Но ты – не произноси его.
– Как тебя зовут?
– Может, я скажу тебе однажды. Это всё, что у меня осталось.
– Послушай, – говорит Альма. – Я знаю, что люди в пироге привезли вчера ребёнка.
Женщина не отвечает.
– Это мой брат, – прибавляет Альма.
Женщина трясёт головой, как будто ничего не слышит.
– Скажи мне, где он.
– Ни одного ребёнка вчера не привозили, – говорит она очень печально. – Я ещё была с теми, кто сзади. Я бы увидела.
Альма, сдерживая слёзы, повторяет:
– Вчера сюда прибыл мальчик. Мой младший брат.
– Это ты прибыла вчера. Что уже немало. Был ещё мужчина, чуть раньше. И шесть слоновьих зубов. Всё.
Молчание.
– Они привезли его сюда, – повторяет Альма.
– Три дня назад привели последних женщин с Бонни. Все они тут, с нами. Потом был мужчина, про которого я сказала. И ты.
У Альмы перехватывает горло. В погребе ни звука. Все невольницы слушали их разговор. Сидящая в глубине юная девушка говорит от себя:
– Ты должна верить той, кого белые зовут Евой. Мы видели только человека, которого завели на корабль до тебя. Мы ещё были снаружи. Очень высокий мужчина.
– Да! – вскрикивает Альма. – Всё правильно, Лам был с ним! Великан с отрезанным ухом!
Альма едва выпрямилась, но уже чувствует макушкой потолок. Она садится обратно, в позу невольников.
– Великан был один, – говорит девушка в глубине погреба.
Альма закрывает уши руками. Она не верит этим женщинам. Охотничьим инстинктом она почуяла на корабле чьё-то родное присутствие. Сразу, едва забралась на него. Даже сквозь смрад смерти она чует запах их долины, их семьи. Где-то на борту есть частичка долины Изейя. Лам где-то здесь.
Отняв от ушей ладони, она слышит, как женщины продолжают говорить между собой:
– Они купили великана, – звучит чей-то голос, – потому что он высокий и силы в нём на четверых. Но обычно они не берут, если что-то не так с лицом, если хромаешь, если нет зуба или уха…
– А ты сама, – спрашивает другой голос из тени, – купила бы под масло или соль горшок с щербинкой или с отбитой ручкой?
Все молчат. Можно представить, что кто-то смеётся в темноте. Можно представить, как некоторые жалеют, что не сломали давным-давно зуб: тогда они были бы дома и могли улыбаться как прежде. Даже выпади все зубы до единого, они всё равно были бы счастливы стоять в родных дверях и улыбаться рассвету. Или, по крайней мере, не плакать в этой могиле.
– Я бы купила его, твой щербатый горшок, – говорит вдруг та, кого белые зовут Евой. – Купила бы, потому что всё, что живёт, всегда с трещиной.
И снова все молчат, ещё задумчивей.
– Что они с нами сделают? – шепчет кто-то.
– Никто не возвращался, чтобы рассказать об этом.
Первые три дня женщины ни разу не видят дневного света. Однако шторм начинает стихать. Наконец с наружной стороны открыли ставенку, скрывавшую крохотную отдушину. Теснящиеся в погребе невольницы по очереди пробираются к ней подышать и унять морскую болезнь, от которой страдают то одна, то другая. Они не жалуются. Потому что знают, что рядом, за переборкой, каждый мужчина прикован к соседу и те, кто болен, не могут переползти, не потянув за собой другого, а тот подчас ещё слабее их.
Каждое утро двойная деревянная крышка люка на несколько секунд открывается над головами женщин и в неё спускается таз с варевом из бобов и риса. Они едят прямо оттуда, деревянными ложками, которые повесили им на шеи. Когда матросы забирают таз и пустой кувшин из-под воды, кто-то должен подняться с жестяными бадьями, которые служат для ночных нужд. Одна из женщин взбирается по лестнице. Выходит наружу, как посланница из ада. Она оказывается на палубе, в слепящем свете. И, опорожняя бадьи за борт, смотрит вокруг.
Когда она спускается, все невольницы ждут её.
