Альма. Ветер крепчает - Тимоте де Фомбель
Ближе к вечеру им спускают толстые коричневые галеты со вкусом сухой земли.
Ночам нет конца. Едва вечереет, как нижнюю палубу заполняют страх, разлука и грусть. Воздуха всё меньше, живот крутит всё хуже. Женщины держатся друг за друга.
Они никогда не воображали себе такого. Несмотря на то что угроза над их деревнями висела уже давно. Несмотря на то что захожие люди похищали с рисовых полей их детей, которым они позволяли играть там, чтобы птицы не слетались. Такого ужаса они вообразить не могли.
По всему судну слышны сдавленные стоны.
Наконец, на четвёртый день, люк распахивается. Никакого котла с кашей – мужчина сбрасывает лестницу и командует. Женщины должны лезть наверх.
Альма выходит в числе последних.
Они выжидали, пока исчезнет земля.
Последняя нить оборвалась. Осталось лишь море. Невольники зависли меж двух миров. Белые называют это переходом. Не меньше двух месяцев между Африкой и Америкой, не видя суши.
Альма на баке, среди женщин из погреба. Места мало, да ещё мешаются бивни. Но зато – воздух, наконец-то. Пятьдесят женщин сидят возле фок-мачты, между рындой и носом корабля. Они смотрят на небо. Облака бегут, мерцая между парусами.
Двое вооружённых белых мужчин следят за ними, сидя на фок-рее. Третий висит на вантах, как обезьяна. Среди них Альма не видит ни маленького призрака, нашедшего её в том тайнике, ни старого призрака с большими ладонями. Как они могли её бросить?
Под висящей в воздухе шлюпкой она замечает сплошную стену шипов, отделяющую её от задней части.
– С той стороны – женщины, про которых я рассказывала, – шепчет та, которую белые зовут Евой. – Их в три раза больше, чем нас. Наверное, их вывели тоже.
Они замолкают. Обеим послышалось, будто кто-то поёт в задней части. Но это, должно быть, просто крики матросов.
– А где мужчины? – спрашивает Альма.
– Их никогда не выводят вместе с нами. Их много. И мы по одну сторону загородки. Белые не смогут уследить за всеми сразу.
– Откуда ты всё это знаешь?
– Стараюсь думать как они.
Через проделанные в загородке отверстия на них смотрят дула двух небольших пушек, заряженных картечью. Прежде чем поставить их здесь, Гардель дал им изрыгнуть огонь в открытое море, чтобы невольники видели: эти громовержцы задавят всякий мятеж.
Ниже в загородке видны две накрепко запертые узкие дверцы, соединяющие обе половины судна.
День за днём Альма будет узнавать быт этой плавучей тюрьмы: жару, вонь, крики по ночам, больных, которых уводят куда-то, тех, кого кормят силой, кто так и не возвращается на нижнюю палубу, и акул, которые терпеливо плывут за кораблём.
Когда она спрашивает себя, зачем она здесь, ей вспоминаются храбрые крохотные птички в её долине: как они садятся на спину буйволу или между светлых крокодильих глаз. Она хочет быть одной из них. Альма думает о Ламе. И о своей семье, которая наверняка их ждёт. Все стоят под смоковницей и вглядываются в разлинованную зебрами саванну. И мечтают, чтобы их пропавшие дети упали в эти травы с первыми каплями дождей, мокрые и вялые, как призраки.
Альма не знает, что её дома больше нет, что каждый день звери подходят к границе выжженной травы и, встав там, смотрят на чёрную смоковницу, как будто ждут чего-то или кого-то.
Альма не знает, что её брат Сум совсем рядом, закован в цепи в мужском загоне. Каждое утро он просыпается на зелёном мхе и крохотных цветах, там, где тело касалось досок, но тут же растирает их, пока никто не заметил.
Альма не знает, что её отец бредёт длинной лентой африканского побережья, разыскивая Лама.
И не знает, что стоит ей встать, пока она снаружи, на баке, и прыгнуть повыше, как она умеет, и тогда, приземлившись на дно шлюпки, она сможет прижаться к усталому телу матери, которая поёт шёпотом песни, чтобы выжить и чтобы отогнать тени.
38. Чернее чернил
– Ничего?
– Почти ничего, – сокрушённо говорит нотариус.
Амелия Бассак, одетая в чёрное платье, стоит за письменным столом, там, где всегда сидел её отец. По другую его сторону расположился на стуле старый нотариус их семьи. На коленях у него стопка исписанных чернилами бумаг, которая вот-вот соскользнёт на пол. Пустой портфель на ковре, у самых его ног, напоминает раздавленную каретой жабу.
Мэтр Бурназо, некогда одноклассник деда Амелии, – верный нотариус, с начала века наблюдавший все успехи и трудности их семейства. Понять, сколько ему лет, невозможно. Когда ему делают комплименты по поводу такого долголетия, он отвечает, что нотариусы не имеют права умирать. Так что он прекратил стареть лет пятьдесят тому назад.
Жан Ангелик стоит подле него. И не сводит взгляда с рук Амелии: когда она оперлась на столешницу, пальцы её раскрылись, как бабочки.
Здесь, на этой табачного цвета коже, и умер две недели назад Фердинан Бассак. Все мысли Ангелика лишь об этом. Он не может поднять глаз и посмотреть в лицо девушке.
– Вот здесь, – продолжает нотариус, – завещание вашего отца, который отписывает вам, мадемуазель, абсолютно всё. Но текст его – пятилетней давности. Оно составлено сразу после смерти вашей несчастной матушки. Теперь же обнаруживается, как я уже сказал, что всё перечисленное в нём, а именно: содержимое сундуков, земли, виноградники, банковские счета, недвижимость в Париже…
Нотариусу трудно дышать.
– Всего этого…
– Да-да?
– Всего этого больше нет.
Ещё несколько часов назад мэтр Бурназо был уверен, что сможет, в качестве единственного утешения, сообщить Амелии, что она – самая состоятельная наследница в городе. Но обнаружилось, что ничего нет.
– Ничего.
– И как вы это объясните? – спрашивает девушка холодно.
– Полагаю, что…
– Я задала вопрос счетоводу моего отца. Как вы объясните это, сударь?
– Ангелик? – нотариус поворачивается к юноше.
Тот вздрагивает. Он так погрузился в свои мысли, что даже не понял, что Амелия с ним заговорила. Ангелик берёт себя в руки. И отвечает с чувством и всей серьёзностью:
– Мне больно думать, мадемуазель, что вы узнаёте обо всём именно сегодня…
– Уж поверьте, узнаю, – говорит Амелия.
– Я был уверен, что вы знали…
– Меня не интересуют ваши представления о том, что я знала или не знала; просто
