Сергей Карпущенко - Капитан полевой артиллерии
Вдруг Лихунов внезапно осознал, что говорит с неумным человеком, который, несмотря на свое генеральское звание, плохо знает военное дело, задачи и возможности батареи полевых орудий. И ему вдруг стало отчего-то необыкновенно легко.
– Ваше превосходительство, – спокойно и с чуть заметной насмешкой сказал он, – даже для уничтожения легкой артиллерии противника требуются снаряды, а не рекомендации.
На другом конце провода снова задержались с ответом – генерал оценивал смысл ответа, в котором виделась издевка и едва уловимая насмешка в тоне, но, чтобы не давать подчиненному повод воображать, что он имеет право насмехаться над командиром дивизии, Кольдшмидт, видимо, почел за лучшее не обратить внимания на дерзкий тон капитана и, чуть смягчившись, сказал:
– Ну хорошо, капитан. Ваша сегодняшняя удача извиняет вас. Но на будущее знайте – неумеренная трата патронов вас может привести под суд. Понятно?
– Понятно, ваше превосходительство, – уже совсем скромно ответил Лихунов. – Теперь мы будем реже стрелять, станем беречь патроны…
Генерал снова не пожелал увидеть колкости Лихунова или попросту не разглядел ее, поэтому сказал: «Хорошо», и в трубке телефона послышались гудки.
Лихунов снова подошел к Кривицкому, который по бледности и по тому, как было перекошено судорогой гнева красивое лицо командира, сразу понял, что произошел неприятный разговор.
– Их превосходительство звонил, – с глухой яростью сообщил Лихунов своему помощнику, – выговаривал за то, что потратил много патронов по ничтожным, как он выразиться изволил, целям!
Кривицкий совсем по-детски заморгал глазами. Он не мог постигнуть слова Лихунова.
– Как это… по ничтожным?
– А вот так! – залезая в карман брюк за портсигаром, громко сказал Лихунов. – Такими представились ему и батальон, и батарея, разбитые нами!
– Да нет, позвольте! – продискантил Кривицкий. – Генералу, должно быть, не так доложили, он просто не знает о нашем успехе! Чем же можно было достичь его?! Дистанция большая, четыре версты, даже первый залп удачным был! Да что же они, с ума сошли там, в этом штабе?!
– Нет, не сошли они с ума, – уже спокойно возразил Лихунов. – Попросту, я думаю, командование дивизии, да и крепости в целом, считает передовые позиции маловажными в оборонном отношении, на форты свои надеются, за толстыми стенами которых будто и можно спрятаться, что и решит исход сражения за крепость. А поэтому, зачем же воевать здесь, на передовых?
Лицо Кривицкого посмурнело. Он выглядел мальчиком-подростком, который оскорблен совершившимся в его присутствии чьим-то гадким, неблагородным поступком. Юноша испытующе посмотрел на Лихунова:
– Константин Николаевич… почему вы так думаете?
– Да уж, наверное, есть основания… – небрежно и уклончиво сказал Лихунов, прислоняясь к щиту орудия и затягиваясь папиросным дымом. Кривицкий, догадываясь о том, что командир не фантазирует, тяжело вздохнул:
– Ну, если это правда, значит, командование Новогеоргиевска хочет сдать крепость немцам с полным боевым комплектом. – Поручик произнес свою фразу серьезно, но его лицо сразу же повеселело, и легкомысленным тоном, который так не любил Лихунов, он спросил: – Господин капитан, а может быть, этот немец Кольдшмидт своих жалеет попросту? А? Не может разве такого быть?
Лихунов строго посмотрел на Кривицкого, и тот сразу же притих, как-то сжался и перестал улыбаться.
А рядовые уже не сидели у пушек, прижатые к земле усталостью и сознанием тяжелого, страшного и богопротивного дела, чинившегося в течение двух часов. Многие из них впервые побывали в бою, а некоторые в первый раз стреляли из пушек. Такие почти полностью оглохли и теперь ходили по батарее хмурые, тяжело переживая свою ущербность, думая, что останутся глухими навсегда. Этих фельдфебели не трогали, предоставляя их сами себе, – жалели. Другие же канониры, довольные тем, что прекрасно стреляли сегодня, чистили пушки, уносили в резерв лотки со стреляными гильзами, подносили на руках боеприпасы, с осторожной бережливостью укрывали в нишах, специально отрытых для снарядов. Все здесь, на батарее, жило привычной, скупой военной жизнью, где люди, не имея многого, привыкали пользоваться малым, выучивались получать радость, наслаждение даже от того, что имелось рядом, под руками, чего не мог лишиться и каторжный даже: солнечного неба, воздуха, возможности ощущать свое тело живым, способным двигаться и даже получать удовольствие от каждого движения.
ГЛАВА 16
До самого конца июля изо дня в день отражались атаки немцев на передовых позициях Новогеоргиевска, но Лихунов знал, что атаки эти настоящим штурмом крепости назвать нельзя, а главное начнется лишь тогда, когда к Насельску по железной дороге будут подвезены большие орудийные калибры, трехсотпятимиллиметровые и четырехсотдвадцатимиллиметровые гаубицы, копавшие своими ужасными бомбами воронки десятиметрового диаметра. Но пока этих орудий не было, и русская передовая держалась, хотя и с трудом, лишь при поддержке полевой артиллерии, но все-таки держалась. Немцы обычно шли в атаку тесными шеренгами, молча и не стреляя на ходу, и русская пехота, засевшая в окопах, помнившая, должно быть, носившийся в воздухе слушок о приказе на передовых не задерживаться долго, окопы покидала, не решаясь принять штыковую немцев. И только лишь когда вступала в дело полевая артиллерия, резавшая шрапнелью наступающие ледяным строем колонны германских солдат, пехота русских, слушаясь приказа своих желторотых командиров, бросалась в атаку и прогоняла остатки вражеских батальонов на приличное расстояние от окопов, которые тут же и занимали хозяева.
Батарее Лихунова часто приходилось отбивать атаки немцев даже ночью, и требование об открытии огня он получал обычно по телефону, когда в трубку кто-то неизвестный начинал кричать: «Немцы наступают! Немцы наступают! Немедленно откройте огонь, или мы отойдем!» – «Куда стрелять?» – «По немцам, по немцам, говорю!» И лишь благодаря какому-то обостренному чутью, по звукам выстрелов, выбирал Лихунов на восьмиверстовом фронте нужное направление для стрельбы своей батареи, и снаряды с воем летели в это черное пространство, обрушиваясь на не подозревающих об опасности людей, которые гибли от безжалостной, неумолимой силы посреди черного ночного поля.
Но случалось и так, что Лихунов давал приказ открыть огонь, не дожидаясь распоряжения начальства дивизии, и хорошо, если патронов при этом тратилось немного, – его удачных действий попросту не замечали, но в случае перерасхода боеприпасов тотчас следовал по телефону строгий выговор от Кольдшмидта, и снова он скрежетал зубами и проклинал прогнившую до вони российскую военную систему, бездумную, жестокую и порочную. Когда же Лихунов во время боя, командуя огнем, вдруг приглашен был к аппарату телефонистом и услышал требование немедленно подать в штаб дивизии сведения о количестве покрасочных материалов, имеющихся на батарее, он, забыв всякую осторожность, заорал на говорившего так громко, пытаясь объяснить, что во время отражения атаки подобные вопросы не решаются, что испугался сам себя, своей ярости, в которой, понял он, захлебнулось уже все его доброе отношение к людям.
