Сергей Карпущенко - Капитан полевой артиллерии
И Лихунов направил Царицу в ту сторону, где располагалась его батарея, и на провиантское довольствие поставил артиллеристов, позвонив в штаб дивизии по телефону. Так было проще.
ГЛАВА 15
Наступление на передовые позиции русских немцы предприняли седьмого июля ранним утром. Лихунов, находившийся на своем командирском наблюдательном пункте, увидел, что немцы начали обстрел небольшой рощицы у фольварка Носково, в которой стоял батальон пехоты. Стреляли легкие орудия, взметывая землю на опушке, ломая деревья на самой кромке рощи. Батальон этот был вынесен за пределы основной передовой линии, поэтому немцы и начали с него. Постреляв минут пятнадцать, они вывели из-за деревни Писцидля свою пехоту, которая двинулась на рощицу. Потом германская пехота показалась ему в нескольких местах. От наблюдательного пункта Лихунова до колонн неприятеля было не меньше четырех верст, но через окуляры своей прекрасной двадцатикратной стереотрубы он хорошо видел не только фигуры, одетые в серо-зеленую форму, но даже орлов на касках. Держа винтовки наперевес, пригнувшись, немцы тяжело, уверенно шли на наши позиции, и Лихунов, у которого колотящееся сердце готово было, казалось, разорваться от страшного напряжения, понял, что очень скоро он станет тем, кто положит один из камней в основание будущего, совсем непохожего на настоящее.
– Первому отметиться по колокольне! – прокричал он в телефонную трубку, смотря только вперед и зная, что на батарее, у него за спиной, команда тут же принята Кривицким, мгновенно передавшим ее командиру первого взвода.
– Наводить, угломер десять двадцать пять! – замечая, как успокаивается его бешеное сердце, подал Лихунов вторую команду. – Первому и шестому взаимно отметиться! – И тут он не удержался, посмотрел назад, где люди на батарее неслышно копошились, подчинившиеся его команде словно механически, но Лихунов знал, что автоматизм этот только кажущийся и все эти люди по-настоящему думают теперь, думают быстро и действиями своими приводят механизм орудий, приборы в состояние полного подчинения своей собственной воле, направленной сейчас на подавление воли других людей, находящихся в четырех верстах от них.
Лихунов знал, что четыре версты – это слишком много и лучше будет подпустить противника на расстояние не менее двух с половиной верст, когда все двести шестьдесят картечных пуль каждого снаряда будут ложиться на пространстве в пятьсот метров длиною и шестьдесят шириною, и тогда всеми шестью стволами своих трехдюймовок он за четверть часа сможет уничтожить целый полк, идущий открыто, как идут сейчас эти колонны. И Лихунов ждал, но телефонная команда прозвучала с отчаянной требовательностью:
– Третья батарея! Третья батарея! Почему, дьявол вас возьми, не стреляете?! Немедленно, немедленно открыть огонь по колоннам немцев, идущим к фольварку Янушево! Немедленно, или будете отданы под суд!
Лихунов не знал, кто с ним разговаривает сейчас, но понял, что надо действовать, и не потому, что угроза устрашила, но просто почувствовав необходимость действий – кто-то там, в окопах, мог не выдержать, сорваться раньше времени.
– Кривицкий, слушай мою команду, – спокойно сказал он в трубку. – Цель – колонна немцев, идущих к Янушево. Угломер тридцать семь, отражатель ноль, прицел двенадцать, трубка шестнадцать, картечь!
Он не смотрел на батарею, но знал, что за несколько секунд будут поставлены угломер, прицел и уровень, откроются замки, будут взяты из лотка патроны, установлены трубки согласно его команде, будут вложены в канал ствола, а замки тут же закрыты. На все это уйдут секунды, и когда он услышит сообщение о готовности батареи, то даст другую команду…
– Взводами! – прокричал Лихунов в трубку, не думая о том, что кричать не надо. – Взводами! Огонь!
И спустя три секунды грохнули два орудия, потом еще два второго взвода и два третьего. Снаряды, расколов над ним застывший, спаянный июльским зноем воздух, воя, пронеслись туда, где, атакуя окопы у фольварка Янушево, уверенно и беспощадно, вскидывая к плечам винтовки, шли германские солдаты. Лихунов, прильнув к окулярам прибора, видел, как над колонной один за другим, белые, как букеты цветущей черемухи, всплеснули разрывы шрапнели, ударившие вниз, безжалостно и метко, в самую гущу неприятельских солдат, многие из которых тут же упали, иные сраженные насмерть, другие от раны, от страха, внезапного и безумного. Ряды наступающих тут же сломались, люди кинулись было в разные стороны, и в фигурах их не было больше уверенности, но какая-то сила, именуемая, наверно, суровым солдатским долгом, снова соединила их в ряды, двинувшиеся вновь на русские окопы.
– Взводами! – кричал Лихунов в трубку, нечеловечески радуясь удаче первого залпа, сделанного на таком большом расстоянии и сразу же поразившего так много врагов. – Залпами повзводно! Огонь!
И снова вспыхнули над немцами чисто-белые облачка, и вновь разорвались их ряды, не в силах повиноваться долгу, но подчиняясь могуществу горячего металла, подчиняясь могучему желанию остаться целым, пожить, пусть еще совсем немного, пусть до следующего слепого, немилосердного разрыва у них над головой, но все-таки пожить, пожить…
А батарея Лихунова все стреляла и стреляла по немцам, очень хотевшим выгнать из окопов своих противников, и теперь они уже не строились в шеренги, а копошились на взрыхленной картечью земле, взрыхленной судорожными пальцами умирающих, каблуками тяжелых, грязных сапог, бившихся в агонии людей, саперными лопатками тех, кто искал спасенья в наскоро вырытом окопчике, маленьком совсем, лишь бы голову прикрывал, только бы не видеть этого страшного мира, где умирали люди просто так, почти зазря. Бог весть ради чего, подчиняясь попросту приказу незнакомых им людей, сидевших очень далеко от этого взрыхленного и политого густой, теплой кровью поля. И, стремясь спасти себя, они бежали, но шрапнель настигала их везде, и эти люди в серых добротных мундирах, обезумев от страха, закрывали руками голову, думая, что спасутся этим, и метались по полю, бросив винтовки. И шрапнель догоняла их, и они тихо падали ничком, зарываясь лицом во взрыхленную землю, а другие громко кричали от боли и падали на уже убитых, а поэтому безмерно более счастливых, чем они, живые. И эти еще живые люди, словно завидуя мертвым, на последнем издыхании кусали мертвых и так умирали, впившись в своих товарищей, с которыми еще час назад завтракали гороховой колбасой и чашкой дурного кофе с куском серого невкусного хлеба. А Лихунов неотрывно смотрел на это шевелящееся человеческими телами живое серое поле, и звериное, темное нечто, бывшее, должно быть, в чувствах еще египетских, римских воинов, всех сражавшихся когда-либо мужчин, всех, кто находился сейчас на этом обширном пространстве с мирными озерками и тихими рощами, напрягло всю его мужскую природу, природу бойца, отважного и сильного, но страстно желающего мира.
