Ахмедхан Абу-Бакар - Тайна рукописного корана

– Да, да, это тот, что будто бы ангел ему ниспослал?

– Врет он! Никакой не ангел, это дочь его в то утро нашла коран около ямы, которую кто-то вырыл у старой башни… А может, даже и не дочь, сам нашел.

– Но он же тогда еще не был зрячим?..

– А кто его разберет, может вовсе никогда не был слепым, просто притворялся…

– Нет, нет, что ты!.. Не мог он всех нас обмануть, солгать почтенным служителям веры!..

– Что делать-то будем? Ведь как бы он не навлек на нас беды.

– Да, да, кадий! Ты решай.

– Легко ли такое решить? Надо пока что засадить его в яму, там, в мечети, – сказал Ника-Шапи. – Давно мы туда никого не сажали. Потом решим, как дальше быть с ним… – И Ника-Шапи обернулся к двум молодым людям, сидевшим поодаль, и попросил: – Вы посильнее и помоложе, подойдите к нему с двух сторон, подведите к яме, столкните и тотчас задвиньте решетку. Пусть посидит.

Ливинд вошел в мечеть и не удержался от восклицания, такое уж у него было настроение.

– Во дворе так светло, – сказал он, – а здесь совсем темно! Всегда тут так?

– О чем ты, слепой Ливинд?

– Я уже не слепой, я вижу, почтенные! Говорю, темно очень в мечети. Здесь же должно быть светло, чтобы аллах видел все грехи на лицах молящихся.

– Не кощунствуй, дьявол!

– Я не дьявол, я Ливинд! Я вижу, понимаете? А пришел сюда, чтобы вы порадовались со мной тому, что я вдруг стал зрячим. Свершилось чудо, и я, братья мои…

Он поискал, где бы ему присесть.

– Иди сюда, сюда… – это его манили те, кому поручено было привести в исполнение жестокий приговор. Они зажали старика между собой, подвели к яме и… столкнули.

– Люди, что же вы со мной делаете, зачем это?!

Но над ямой уже проскрипела ржавая железная решетка. Ни мольбы, ни стенания несчастного старца не помогли. Правоверные оставались глухи. И тогда Ливинд стал припоминать все известные ему грехи этих людей и слать проклятья на их головы. «Вы испугались, – кричал Ливинд, – что, став зрячим, я рассмотрю ваши грязные души!» Этим он еще больше ожесточил своих противников. Но нашлись в Куймуре смельчаки, которые не побоялись дьявольского наваждения и отважились просить служителей мечети о снисхождении к несчастному Ливинду. Только их просьбы ни к чему не привели. Ливинд сидел в яме, а дни шли. Он уж горло надорвал от крика, но ему никто не отвечал. Спустят кусок хлеба да кувшин воды, и нет никого. Только в часы молитв, когда куймурцы приходили в мечеть, они слышали, как Ливинд взывал к ним.

– Вы молитесь, просите аллаха о милости, – говорил он, – но нет, не видать вам милостей… Вы, кому дано созерцать такой прекрасный мир, запираетесь в темноте, боитесь, как бы аллах не увидел ваши черные души!..

– Замолчи, дьявол! – кричали ему сверху, но он не молчал.

– Вы слепые и ваш аллах тоже слепой! Вы обманываете его, а он вас! Да поразит всех вас неизлечимый недуг! Одно слово, что вы зрячие, на самом деле вы-то и есть слепые! Чтоб вас холера взяла, чтоб вы околели от судорог!..

– Слышите, что он говорит? Да это же не наш смиренный Ливинд! Это сам дьявол!

– Конечно же не Ливинд! Конечно, это сам дьявол!

– Вы хуже всякого дьявола. Это вы возмутили мою душу. В вас нет ни жалости и ни совести! Чтоб на вас чума грянула, как гроза.

Так продолжалось до пятницы, когда большой совет мечети принял наконец решение о том, что продавшего душу дьяволу отступника Ливинда надо строго осудить.

Какой только кары ему не придумывали: одни предлагали заживо закопать в землю, другие требовали сжечь на костре, третьи хотели четвертовать… И только Ника-Шапи предложил не лишать его жизни, чтобы не возбуждать население и не накликать бы еще какой беды. Ника-Шапи посоветовал выколоть Ливинду глаза, чтобы он уж поистине никогда больше никого и ничего не видел. Это предложение сочли наиболее приемлемым и мудрым. И вот Ливинда выволокли из ямы на свет божий.

– Отпустите меня! Заклинаю вас именем аллаха и его пророка, отпустите. Мне надо отыскать мою дочь, вызволить ее из беды… – взмолился несчастный старик. – Что я вам сделал дурного? За что вы меня так терзаете? Никогда не думал, что все вы такие бессердечные!..

– Грязным своим языком ты поносил аллаха и его верных служителей! Как только не оскорблял почтенных людей. Болезни всякие призывал на их головы.

– А вы? Разве вы не оскорбили, не обидели меня? Ни в чем не повинного бросили в яму, да еще хотите, чтобы аллах над вами смилостивился? Ну нет! Погодите, он еще вас покарает…

Расправу над Ливиндом снова поручили тем двум парням. Старик вырывался у них из рук, сопротивлялся… Но только до той минуты, как вышли на улицу. Тут он обо всем забыл. Вокруг снова был мир чудес, мир красоты…

От дороги печали к Куймуру свернули два всадника. Дорогу эту называют так потому, что именно по ней после осенних работ горцы спускаются на плоскость и уходят на заработки: в города, на рыбные промыслы, к нефтяникам. Уходят с большими надеждами, а весной, едва потеплеет, возвращаются разочарованными, опечаленными новой неудачей. И возвращаются-то не все. Сколько их осталось лежать в чужедальних землях и придорожных могилах? Не счесть…

Душа Хасана из Амузги полнилась разными словами и чувствами, которые ему хотелось бы выразить Муумине. Но он так и не мог ничего сказать. Только взглядом ласкал, любовался ею, радовался, вбирая в себя свет ее улыбки. Так молча они и подъехали к аулу – два всадника на разгоряченных конях. Видно было, что всадники спешили. Один на белом, сейчас запыленном, скакуне и в белой же, с красной перевязью, чалме. Такая чалма – необходимая принадлежность в одеянии всякого правоверного, на случай внезапной кончины из нее же шьется саван. Только самый что ни на есть бедняк не имеет чалмы…

Второй всадник чуть помоложе. Он на гнедом рысаке и в смушковой папахе.

Это Хасан из Амузги и Муумина, еще в мужской одежде.

Аул словно вымер, на улице ни души. Муумина встревожилась. Ворота в домах настежь. Куры роются в грядках, собаки рыщут по узким проулкам, а людей нет. Как будто только что покинули свои обжитые гнезда.

– Скорей к нашей сакле! Здесь что-то стряслось… – сказала Муумина и подстегнула плетью коня. – Отсюда ближе, Хасан!

– Не следует верхом въезжать в аул. Это не принято, сочтут за непочтение к жителям, – попытался было остановить ее Хасан из Амузги.

– Людей же нет, не видишь разве? Кого нам почитать? Скорее, прошу тебя! – Предчувствие подсказывало Муумине: случилось недоброе.

Они погнали лошадей к знакомой сакле, за речкой. Подъехали, спешились. С криком «Отец!» Муумина поднялась по лестнице, но никто ей не отозвался. Она кинулась в комнаты. Что это? Все перевернуто, перерыто. Во всем какая-то заброшенность. «Отец, где ты?!» Муумина сбежала с лестницы.