Беглая княжна Мышецкая - Владимир Иванович Буртовой
– Удивительная история, княжна! Будто сказку от старого деда слушаю про былинные времена! – Князь Иван Богданович от нетерпения завозился на стуле, отчего стул под ним жалобно проскрипел, предупреждая, что может и рассыпаться ненароком, не удержав дородного воеводу на своих гнутых ножках. – Что же далее с тобой приключилось? Сказывай, голубушка Лукерья, сказывай!
– А далее было и вовсе невероятное. В Астрахани о ту пору находилось еще войско атамана Разина, он какие-то переговоры вел с воеводой Прозоровским. Один из его дружков, некто походный атаман Ромашка Тимофеев, увидел меня и повелел казакам силой выкрасть и увезти в свой стан, так что я не успела даже повидаться с воеводой Прозоровским и попросить помощи, чтобы добраться до Москвы и воротиться домой. И держал меня под караулом нуждно, однако воли страсти своей не давал, все уговаривал полюбовно обвенчаться в церкви астраханской. Я упорствовала, отговаривалась тем, что без родительского благословения замуж не выйду, тем паче, что я пострижена в монашки и надо добиться разрешения великого государя патриарху на расстрижение из монашек, а это не так-то просто. Тогда он мне и говорит: «Пойдет скоро атаман Степан Тимофеевич на Москву, чтобы оттуда злых бояр повыбить, а у трона государя и царя Алексея Михайловича посадить тех бояр, которые казакам да мужикам добрые! Сыщем на Москве твоих родителей да и получим от них благословение, с их помощью и тебя в обратную расстричь можно!». С тем решением, пойдя в поход по Волге, и меня с собой силком потащил. Когда подступал Разин к Синбирску, в ту пору меня на Самаре оставил, в доме вдовца Хомутова, да велел Ромашка Тимофеев за мной догляд иметь постоянный, чтоб куда ненароком не сбежала…
– Стало быть, ты видела, как казнили самарского воеводу Ивана Алфимова? – уточнил князь Милославский.
– Видела, батюшка Иван Богданович. Его судил сход городских жителей, изобличили в убийстве женки стрелецкого сотника Хомутова, которую воевода Алфимов силой понуждал ко греховной связи… И в иных винах оговорили, как то в пытках невинных стрелецких командиров, которые возвратились тогда из астраханского похода, а он их облыжно оговорил в сговоре с воровскими казаками. И в ином лихоимстве был обвинен.
– Утопили воеводу? – не то спросил, не то утвердительно выговорил со вздохом воевода Иван Богданович, а про себя подумал не без содрогания в душе: «Так же и мне было бы… плавать по Волге с мешком на голове, кабы одолел меня сей набеглый атаман… Слава тебе, Боже, не допустил до страшного смертоубийства…»
– Утопили, князь Иван Богданович. Самаряне же и утопили. Казаки в тот суд не встревали, им воевода Алфимов был вовсе неизвестен, не то что астраханский воевода Прозоровский, который казнил казацких переговорщиков, за что и сам был сброшен с высоты раскатной башни. Я и это своими глазами видела.
– Та-ак. – Иван Богданович что-то прикинул про себя, должно быть, мысленно перекрестился при вспоминании об астраханском воеводе, уточнил: – Как же от казаков сошла, коль была под присмотром?
Княжна Лукерья решила быть предельно осторожной. Она знала, что могут быть у князя Милославского и другие свидетели ее пребывания в войске Степана Тимофеевича, потому и говорила так, чтобы потом не пришлось излишне изворачиваться.
– Как побил ты, князь Иван Богданович, того казацкого атамана Разина, сошел он к Самаре с уцелевшим войском, тут день-два стоял, гонцов в разные края от себя посылал за ратной подмогой от походных атаманов, а потом сошел вниз по Волге, недалече, до Переволоки. Тогда-то и забрал сызнова меня Ромашка Тимофеев с собой, в Надеином Усолье поместил. По причине многих больных дозволял за ними ухаживать, лечить разными травами, чему я в монастыре успела обучиться. Эти поездки из военного стана в село, хотя и под охраной каждый раз, и позволили мне бежать от Ромашки Тимофеева. В то раннее утро, когда стрельцы нагрянули в Усолье, я с одним охранным казаком выехала в село. По дороге я обманно сказала, что у меня ослабла подпруга седла, могу упасть. Казак соскочил с коня, полез было под мою лошадь… Тут уж я не сплоховала, крепко стукнула его по голове тупым концом плети, подхватила уздечку его коня… Да и была такова! Только, на беду, не удалось мне проскочить через село, чтоб далее к Синбирску ехать, в кустах на меня из тьмы тумана непроглядного выскочили какие-то ратные люди. Со страху я решила, что это самарские стрельцы Разина, кого-то постреляла из пистоля… – Лукерья умолкла, как бы раздумывая, о чем еще говорить ей, а может, и этого уже достаточно.
Решение принял сам князь Милославский.
– Так или иначе, а ты в Синбирске, княжна Лукерья, как о том думалось. И каковы твои помыслы на будущее? Ведь по всем статьям надобно тебе возвращаться в монастырь, чтоб не объявили тебя беглой монашкой и не возобновили сыск по всей России. А может, побежишь теперь в другой край, в Архангельск? – Князь Иван Богданович хитро улыбнулся, как бы показывая, что не очень-то и верит рассказам княжны, что не своей волей покинула обитель в Москве.
Княжна Лукерья уловила скрытый смысл в этой шутке, но решила вида не показывать, ответила также полушутя:
– Сама не побегу – там студено, телу неуютно, а северные торговые мужи, насколько мне ведомо, русских девок не умыкают, как это делают кизылбашцы. Помыслы мои – добиться расстрига по определению патриарха, чтобы снять с себя монашеского сана, и увольнения из ведомства духовного в светское. Причина та, что была я определена в монашеские послушницы еще в малолетнем возрасте, несмышленой. Да за время пребывания в чужой стране и среди казаков набралось столько грехов, что и всем монастырем не замолить. Опосля расстрига хочу воротиться в родительский дом, где теперь за старшего братец мой Иван Данилович. Хочу дать душе покой и забвение от всего пережитого. А потом, если такое будет желание по воле Господа во мне самой, можно и в монастырь заново податься… на склоне лет.
