Джайлс Кристиан - Ворон. Сыны грома
Винигис уже ждал нас. На нем был камзол из грубой шерсти, плащ заменяла вощеная шкура. В одной руке рыбак сжимал кожаную шапку, а в другой – промасленный мешок с пожитками, которые он решил взять в дорогу. Мы стали ждать. Пенда вспоминал свою шлюху, Эгфрит визгливо восторгался парижскими церквями, Винигис задавал вопросы, на которые никто не отвечал, а я не сводил глаз с туманной реки, высматривая корабли.
Долго ждать не пришлось. «Змей», скользя, возник из дымки – так же, как в тот день, когда я впервые увидел его со скал Эбботсенда. Тогда кишки у меня превратились в ледяной ком, страх сковал руки и ноги, а теперь мои глаза радовались, завидев похожий на лебединую грудь нос ладьи, пусть даже и с крестом. Мерный плеск воды под веслами будоражил душу. Улаф помахал нам рукой, и Кнут повернул корабль к берегу. Движения весел участились, отчего «Змей» стал похож на орла, бьющего крыльями.
– Никогда не думал, что буду радоваться такому зрелищу, – сказал Пенда, держа левую руку на эфесе меча, висевшего у бедра.
– Вы с ними? – спросил меня Винигис.
На его рябом лице отпечатался страх. Он взглянул на Эгфрита, тот едва заметно скривился.
– Этот корабль называется «Змей», а тот – «Фьорд-Эльк», – ответил я, чувствуя, как губы растягиваются в гордой улыбке: из туманной тьмы показался второй корабль Сигурда.
– «Змей»? – Винигис обернулся, бросив взгляд на городскую стену. – Звучит не по-христиански.
Он облизал губы. Пальцы беспокойно затеребили шапку.
– Как и «Фьорд-Эльк», – сказал я. «Змей» подошел к берегу, разрезав толщу грязи. Улаф стоял на носу, держась за крест. Для Эгфрита и Винигиса через ширстрек бросили два каната. – Потому что эти люди – черные языческие души. Большинство из них. – Франк попятился, его глаза были полны страха. Когда я бросил ему крысью шляпу, он, вытаращившись, поймал ее и прижал к груди, даже не развязав, чтобы заглянуть внутрь. – А теперь, Винигис, полезай на борт.
Рыбак взглянул на Эгфрита. Тот, кивнув, поплелся к воде. Тогда франк надел свою шапку, запихнул серебро в промасленный мешок и последовал за монахом, а Бьорн, Бьярни, Оск, Хедин и трое англичан спрыгнули, чтобы помочь Пенде и мне столкнуть корабль обратно в реку.
– Ну и кого ты притащил, парень? – спросил Улаф, с неудовольствием разглядывая испуганного франка, стоявшего у мачты.
Я взял весло и, просунув его в отверстие, сел на свой сундук. Кинетрит улыбнулась мне. В окружении грязных берегов и коричневой воды ее глаза казались зелеными, как свежая травка. В моей груди что-то сжалось.
– Это рыбак, Дядя, – ответил я, подстраиваясь под других гребцов, чтобы наши весла рассекали Секвану так же слаженно, как крылья птиц, летящих клином, рассекают воздух. – Он покажет нам дорогу в Экс-ля-Шапель, к императору.
– Да ну? – пробормотал Улаф. Между тем Сигурд принялся допрашивать франка. Несмотря на то что осеннее утро было теплым, ярл стоял, плотно закутавшись в плащ, который придерживал у шеи. – И в награду он получил все то серебро, что дал тебе Сигурд? Все до последнего блестящего кусочка?
Улаф выгнул брови и почесал кустистую бороду.
– Кроме того, что мы потратили на хлеб и мясо, – да, Дядя, – сказал я, не переставая глядеть на Кинетрит, – все.
– А эти славные новенькие башмаки ты, стало быть, нашел, да?
Я улыбнулся Кинетрит, представив себе, что буду с ней делать, если мы останемся наедине.
– Они валялись, бедненькие, совсем никому не нужные, – ответил я, стараясь не улыбаться. – Некоторые из нас рождаются везучими, Дядя.
Мы гребли вверх по реке, провожая взглядами островную крепость, скользившую мимо нашего правого борта. На левом берегу люди валили деревья, врезаясь в глубь леса. Упряжки волов оттаскивали срубленные стволы. Отец Эгфрит, чирикая, заявил, что это лишь начало: скоро небо пожелтеет от дыма новых домов, и колокола новых церквей на обоих берегах будут перекликаться друг с другом. Париж, как сказал монах, – бастион истинной веры. Он расцветет, как роза, и свет его станет привлекать к себе все больше и больше чад Божьих. Близится час, когда христианский Запад сомкнется с христианским Востоком, и лишь окраины мира станут последним прибежищем тьмы.
– Окраины мира и ваши черные сердца, – произнес Эгфрит, непроизвольно дотрагиваясь до шрама, который оставил на его выбритой голове меч Глума. – Но я приложу все старания, чтобы наставить вас на путь истинный. Боже, помоги мне!
Викинги в большинстве своем не понимали монаха и потому терпели его болтовню, будто привыкнув к ней. Даже старый жрец в последние дни, казалось, был не так одержим желанием перерезать ему горло. И все же многие из нас не удивились бы, если бы однажды утром нашли Эгфрита мертвым. Ну а теперь, на следующий день после отплытия из Парижа в Экс-ля-Шапель, Сигурду очень нездоровилось, и Асгот был занят тем, что готовил для него припарки и настойки, а также бормотал заклинания и приносил жертвы богам. Ближе к вечеру, когда мы плыли по узкому отрезку реки, затененному густыми дубовыми, каштановыми и буковыми рощами, ярл натолкнулся на мачту «Змея». Бьярни сказал, что видел, как он закатил глаза и ноги его задергались, а у рта выступила пена, похожая на мед, который взболтали.
– Гребите, сукины дети! – рявкнул Улаф. – Распотрошу любого, кто вздумает посушить весло!
Узкая река текла стремительно, и нам нелегко было с нею бороться. Но я знал, что Улаф злится не из-за этого. Ему не хотелось, чтобы мы видели Сигурда таким. И он боялся за него. Пока мы работали веслами, капитан, монах и Кинетрит соорудили на кормовой боевой площадке шатер из шкур и положили туда нашего ярла, как павшего воина в могилу.
Эгфрит даже молился о нем, прося своего Господа его исцелить, ибо он, Сигурд, – тот, через кого могли спасти свои души остальные викинги, подобно тому, как, излечив корень, можно излечить все дерево. Асгот сказал, что нужно бросить якорь и набрать целебных трав.
Ночью мы пристали к берегу и бродили по лесу с зажженными факелами в поисках того, что было нужно жрецу. Так мы подвергали себя опасности, но нимало об этом не заботились.
К утру нам удалось найти все, кроме подорожника, без которого, как, оскалясь, прошипел Асгот, Сигурду было не выжить. Мы снова отправились на поиски и снова не нашли заветной травы. Измученные и охваченные боязнью худшего, мы стали смотреть, как жрец приготовляет зелье. Он взял по горсти постенницы и ромашки, две горсти крапивы и корни щавеля – те растения, что люди нашли, бродя по озерцам и болотам. К этому Асгот прибавил чистый мед (примерно столько, сколько уместилось бы в яичной скорлупе), немного масла, все перемешал и растопил. Едва кашица загустела снова, он растопил ее еще раз, а потом еще. Произнеся над смесью древнее заклинание, жрец зашел в шатер. Признаться, я не знал, должен ли был Сигурд выпить это снадобье или же Асгот нанес его на раны. Второе внушало мне меньшие опасения.
