Джайлс Кристиан - Ворон. Сыны грома
– Без этой молитвы Он обошелся бы, Эгфрит, – зажав нос, хмыкнул Пенда.
Винигис продавал на молу утренний улов: щук, окуней, голавлей и карпов. Лодки приставали и отчаливали, рыбаки, соревнуясь друг с другом, громко нахваливали свой товар. Подмастерья чинили, стоя на коленях, хозяйские сети или вычерпывали речную и дождевую воду со дна суденышек.
Увидав, что мы плетемся к нему, Винигис широко улыбнулся и простер руки над своею добычей, которая билась в корзинах. Прилавком служили три длинные доски, положенные на два старых пня, торчащих из грязи. Того, что прокричал нам рыбак, мы не поняли, и Эгфрит поднял руку, давая ему понять, чтоб приберег свою болтовню для других покупателей.
– Нам сказали, ты говоришь по-английски, – произнес монах, пока Пенда пристально рассматривал толстого голавля, которого держал за хвост.
– Самую малость, – ответил Винигис, нахмурившись, и сложил вместе два пальца.
– Хвала Всевышнему! – воскликнул Эгфрит, воздев руки к небу. – Ты тот, кто нам нужен.
– Экс-ля-Шапель, – сказал я, убедившись, что нас не подслушивают. – Ты знаешь, где это?
Над нами кричали чайки. В реке, еще недавно темной и холодной, теперь искаженно отражалось яснеющее небо. На бегущую воду ложились золотые, оранжевые и красные отсветы. От нее веяло прохладой, и я подышал на сложенные руки, чтобы согреть их.
– Был я там. Однажды, – осторожно проговорил Винигис. – Так вы не за рыбой пришли?
Он забрал голавля у Пенды, а тот понюхал ладони и вытер их о штаны.
– Нет, рыба нам не нужна, Винигис. Мы хотим попасть в Экс-ля-Шапель.
– У меня дело к императору, – гордо произнес Эгфрит.
Франк пожал плечами.
– Ну, а я-то тут при чем? Я рыбак. Вы мешаете мне торговать, так что прошу, не стойте здесь, – сказал он, задержав взгляд на моем лице. Две женщины подошли и стали сравнивать его улов с товаром, лежавшим на лотке справа. Пенда повернулся к ним и наградил их такой улыбкой, что они, побелев, удалились. Винигис забеспокоился не на шутку. Сняв шляпу, он в отчаянии поглядел на каждого из нас и в конце концов решил обратиться к Эгфриту: – Оставьте меня. Я человек простой.
– Может, у тебя есть подмастерье? Или невольник? – спросил я.
Рыбак, кивнув, опять посмотрел на монаха и выставил ладонь, словно говоря: «Ну и что с того?». Я продолжал:
– Пускай присмотрит за твоей лодкой, пока ты не вернешься.
– Вернусь? Откуда? И что у тебя с глазом?
– Ты проводишь нас в Экс-ля-Шапель, Винигис, – улыбнулся я. – За это мой господин отдаст тебе все, что я держу сейчас в руках.
Изрытое оспой лицо Винигиса покраснело, на щеках загорелись огни злости: у других рыбаков торговля шла бойко. Ища помощи, он поглядел вокруг (вероятно, надеялся увидеть таможенника Радульфа) и отрезал:
– Что бы ни предлагал твой господин, мне этого не нужно!
Тогда я, свободной рукой опрокинув корзину, вывалил мерцающий улов в грязь. Некоторые рыбины затрепыхались, видимо, решив, будто вернулись в родную стихию. На опустевшие доски я высыпал все, что было в шапке. Серебряный лом, кольца и броши тускло заблестели в свете зари. Винигис и другие рыбаки замерли, разинув рты. Глаза у них сделались точно монеты.
– Не нужно, говоришь? – сказал я, и лицо мое расплылось в ухмылке.
Глава 15
До конца дня мы бродили по городу, условившись встретиться с Винигисом на северном берегу, там, где в Секвану стекало дерьмо его единоплеменников. Когда мы назвали место, рыбак в отвращении отпрянул, однако вид целой горы серебра пригрузил ему язык, и он просто кивнул, ни о чем больше не спросив. Мы ушли, а Винигис стал подбирать упавшую в грязь рыбу.
Оказалось, что восточная сторона острова большею частью посвящена Белому Христу. Как Эгфрит ни зазывал нас в церкви и монастыри, я не поддался, и ему пришлось исследовать их одному. Пенда не отходил от меня, вернее, от серебра. Он проводил меня к башмачнику, у которого я купил себе пару башмаков на толстой кожаной подошве, доходивших мне до середины голени. Потом я вынужден был идти с Пендой в таверну, где он решил подыскать себе шлюху. Горбатый нос привел семерых, англичанин долго выбирал и в конце концов выбрал ширококостную бледнокожую девицу – вероятно, потому что она была рыжей, как уэссексская владычица его снов. Я взял себе бурдюк вина, ведь на этот раз никто не портил вкус напитка россказнями о Христе. Не успел я опорожнить мех до половины, мне стало наплевать, чья это кровь: Иисуса, Одина или моя собственная.
– А ты отчего не возьмешь себе женщину? – спросил Горбатый Нос, кивнув на шлюху с желтоватым лицом, и брякнул передо мной на стол тарелку густого супа. Вид у хозяина таверны был обиженный. – Только не говори мне, что любишь мальчиков. На грека ты не похож, – сказал он, почесывая изрытую оспой шею. – Хотя и мальчика можно раздобыть.
– Ворона ждет тощая девчонка, – пробормотал Пенда, зарывшись лицом в тяжелые груди своей рыжей избранницы. – Она красивая, точно солнышко, и порядочная – не как эти куски тухлой баранины.
Рыжеволосая продолжала ворковать над ним, из чего я заключил, что по-английски она не понимает.
– Но той тощей девчонки здесь нет, – сказал Горбатый Нос, подавая пиво двум грозным на вид франкам, вооруженным мечами и длинными кинжалами. – Что плохого в том, чтобы развести костер для тепла, если домашний очаг далеко?
– Разводить костры опасно, – ответил я, дуя на ложку и спрашивая себя, из кого сварен суп: мясо было странного пепельного цвета, хотя пахло вкусно.
Горбоносый, пожав плечами, вернулся к своим хлопотам, а я ел, пил и любовался новыми башмаками, не обращая внимания на Пенду, который возился со своей девицей на соломе позади меня.
Ночью растущий месяц посеребрил Секвану и тростниковые крыши Парижа. Дым, тонкими струйками поднимавшийся из труб, светился желтым, а пустые грязные мостовые блестели, если на них не падала тень. Когда в таверну заявился Эгфрит, я уже почти спал, но это не спасло меня от его болтовни про церковь Святой Женевьевы и хранящуюся там величайшую реликвию – старый кусок дерева, будто бы отломленный от того самого креста, на котором распяли Иисуса. Потом Эгфрит пошел в какой-то монастырь и молился с тамошними братьями, потом делал еще черт знает что… Я накрылся с головой плащом, чтобы поберечь свои уши, но все равно до меня долго доносилось приглушенное бормотание монаха.
На рассвете мы разыскали женщину, продававшую свежеиспеченные ячменные и пшеничные хлебы, и купили у нее все, наполнив три больших мешка. Четвертый был набит вяленым мясом из таверны. Прежде чем выйти из города на грязный берег через северо-западные ворота, я снял новые башмаки и, связав их, повесил на шею.
