Обманувшая смерть - Ковалев Анатолий Евгеньевич
– Князь ничего не успел мне сказать, Елена Денисовна, – Савельеву каждое слово давалось с огромным трудом. – Быть может, он и послал за мной потому, что больше не существовало опасности проговориться. Головин до последнего вздоха остался дипломатом и царедворцем: он читал между строк, выражался обиняками… Но мне кажется, я понял, в чем он хотел мне признаться. Иначе незачем было посылать за мной перед смертью. На портрете – наша дочь.
Елена, прижав к груди миниатюру и кнутик, одновременно плакала и смеялась. Савельев, с беспокойством глядя на нее, неуверенно улыбнулся.
– А знаете ли вы, господин статский советник, что у вас имеется уже двое внуков? – спросила Елена, утирая слезы.
– Евгений писал мне о своей радости, – кивнул тот. – Но не называйте меня больше статским советником, прошу вас! Я вышел в отставку два года назад. Меня стала тяготить моя должность. Все это время я думал о вас, надеялся когда-нибудь привезти вам добрые вести…
– И вы сделали это! – Елена подняла на него омытые слезами глаза, которые вновь лучились, как в юности. – Знаете что? Жескар, наш повар, уже не тот волшебник, что прежде, но, может быть, ему все-таки удастся сегодня приготовить свой знаменитый крем! Дайте слово, если крем вдруг окажется не сладким, а соленым, вы не подадите вида?
– Я сохраню эту тайну до конца своих дней! – с шутливой торжественностью поклялся Савельев. Шутка была очень кстати – его горло сжимали спазмы.
– Тогда – решено! – кивнула Елена. – Вы приглашены на торжественный ужин!
Не переставая прижимать к груди свои сокровища – миниатюру и кнутик, Елена принялась взбираться по лестнице, ведущей к дому. Савельев, помедлив мгновение, устремился следом за ней. Достигнув верхней площадки, виконтесса остановилась и бросила взгляд на серую пелену, заволакивающую даль над Атлантикой.
– К вечеру следует ожидать шторма, – произнесла она. – Сегодня я никуда не отпущу «Марсель»!
И шхуна бравого Бризона, покачиваясь у пристани, кивала виконтессе своими тремя мачтами с убранными парусами, словно полностью одобряя это решение.
* * *– Tormenta que se acerca![2] – заметил хозяин таверны, ставя на стол глиняный кувшин с вином.
– Иди ты к черту! – по-русски ответил ему человек, в одиночестве сидевший за столом в углу, у окна, в проеме которого то и дело вздувался от морского ветра обрывок красной занавески. – Salga al diablo![3]
Хозяин, не заставив себя упрашивать, вернулся за стойку, имевшую такой же нищенский вид, как все его заведение. Таверна представляла собой довольно просторную и отвратительно грязную комнату с земляным полом, утоптанным до каменной твердости босыми пятками танцоров, – по субботам здесь случались танцы. От пола, пропитанного пролитым кислым вином, поднималось невыносимое зловоние. Никогда не мывшиеся столы и скамьи были бы потрясены, ощутив прикосновение смоченной в щелоке щетки. За спиной хозяина, на полках, выстроились бутылки с джином и виски самого подозрительного вида. Вино наливалось из пузатенького бочонка и также поставлялось в таверну контрабандистами. Несколько мексиканцев, чьи темные, словно вырезанные из дерева лица, жестокие глаза и засунутые за пояс очень большие пистолеты ясно говорили, что они не чужды вышеупомянутому благородному ремеслу, оживляющему торговлю, расположились на отдых в другом углу таверны, напротив русского, который был уже очень пьян. Он приканчивал третий кувшин и с раздражением поглядывал на одного из мексиканцев, который лениво перебирал струны гитары, наигрывая нечто чрезвычайно меланхолическое.
Весь облик человека, одиноко сидевшего в углу, свидетельствовал о том, что тот знал лучшие времена, но времена те давно миновали. Возможно, когда-то пьяница был хорош собой, но теперь его голубые глаза потускнели, щеки покраснели и обвисли. Кудри, некогда каштановые, сильно присолила седина. Расстегнутая на груди рубаха из тонкого полотна позволяла видеть массивный, золотой православный крест. На вид мужчине казалось лет пятьдесят, впрочем, он мог выглядеть старше из-за пьянства. Его крепкая шея, широкие плечи, могучие руки, сомкнутые вокруг кувшина с вином, – все производило удручающее впечатление напрасно погибающей огромной силы. Развлекался он тем, что следил, как по залитому вином столу ползают мухи.
– Ч-черти… – бормотал он, поднося к оттопыренным губам полупустой кувшин. – Тоже пьете? А что тут делать, как не пить?!
Впрочем, он был еще не настолько пьян, чтобы не заметить, что в таверне появился новый посетитель. Подтянутый, стройный – выправка выдавала бывшего военного, – вошедший мужчина подошел к стойке и по-испански осведомился, когда уходит ближайший дилижанс на Ливермор. Услышав его выговор, кудрявый пьяница встрепенулся и, стряхнув с себя одурь, стал жадно прислушиваться.
Узнав от хозяина таверны, что предыдущий дилижанс из Сан-Франциско до Ливермора и далее в глубь континента ушел два часа назад, а следующий предвидится только завтра утром, бывший военный тихо выругался. Пьяница вскочил:
– Русский?! – воскликнул он.
– Что? – испуганно обернулся посетитель, желавший попасть в Ливермор. – Я? Да…
– Ох, брат, и утешил ты меня! – взревел кудрявый богатырь, бросаясь навстречу соотечественнику. – А я в такой тоске сидел, хоть топись! Садись со мной, наплюй ты на этих цыган! Тебе на Ливермор? И на дилижанс их наплюй, это куча дров, а никакой не дилижанс! Они тебя прямо к индейцам завезут, а ни в какой не в Ливермор! Вот я тебе найду повозку, и возница такой разбойник, стреляет как сатана! Живо домчит, и не заметишь! Да садись же, не бойся!
Ошеломленный напором путешественник повиновался. Вскоре перед ними стояло по новому кувшину вина. Хозяин таверны, многократно посланный к дьяволу, который, как следовало из высказываний кудрявого богатыря, был с ним в родстве, суетился так, что мексиканцы решили, будто новоприбывший – важная персона, возможно, переодетый губернаторский чиновник. Подозрительная компания улетучилась, как туман поутру.
Земляки между тем знакомились.
– Я, брат, давно уже в этой Америке мыкаюсь, десятый год! В тридцать первом уехал! – гудел кудрявый богатырь, непостижимым образом протрезвевший. – А сам с Владимирщины. Посмотрел бы ты, брат, на мое поместье! Огромное поместье было! Да я сам виноват, запустил все, и людишки от меня шибко бежали… Я породу новую хотел вывести, «ломовую кашевинскую».
– Лошадей? – уточнял корректный собеседник, едва успевавший следить за полетом мысли рассказчика. – У вас был конный завод?
– Какое лошадей? – хохотал богатырь. – Мужиков! Мужиков я двужильных хотел вывести, а то мёрли больно… Как поветрие какое или там недород – валятся как мухи! Кашевин моя фамилия, Арсений Петрович Кашевин! Слышал?
– Увы, нет, – новый знакомый пожал протянутую ему могучую руку. – Я ведь тоже давно из России выехал. Был вынужден уехать… Подполковник Рыкалов! Андрей Иванович Рыкалов!
Кашевин с чувством тряхнул его руку:
– Рад, сердечно рад встретить среди этих образин русского человека! Крепость Росс-то ведь продали, корабли ушли, и ни единой живой православной души тут не осталось! А отчего ты должен был уехать, брат? – И, не дав подполковнику молвить слова, Кашевин с жаром принялся исповедоваться: – Я-то ведь так, сдуру пропал… Перед соседями стыдно было, что разорил имение отцово… Продал остатки да кусочки, метнулся с деньгами в Европу. Живо меня там обчистили шулера и девки! Сперва в Гамбурге, потом в Париже… В Лондоне последнее спустил. Хоть топись. Пошел в порт, одна там знакомая рестораторша у меня завелась, кормила и поила даром, только женись, говорит! Страшная как смерть, а влюбилась как кошка!
Кашевин густо захохотал. На губах Рыкалова играла осторожная улыбка.
– Нет, думаю, надо утекать из этой благословенной Европы! – продолжал бывший владимирский помещик. – Есть и за морями жизнь, думаю. А тут как раз корабль грузится. Я туда – куда, мол, идете? Оказалось, в Мексику! Приняли меня на борт, какого есть, и пошли мы в Мексику. Не понравилось мне и в Мексике! Но прослышал я там, что неподалеку от Сан-Франциско наша, русская крепость есть. Поехал я сюда. Ну, русская-то она русская, а больше алеуты попадались. И здешнее житье не по мне! Да деваться-то некуда, вот и осел я здесь, в Сан-Франциско…
