Х.Байрамукова - ВЕЧНЫЕ ВСАДНИКИ
Тишина была жуткая, к ней Солтан никак не мог привыкнуть, хотя и не боялся ее.
К полуночи он вышел из леса и спустился в овраг, который тянулся до окраины Аламата. А там по огородам легко добраться до дома Шайтана! Конечно, не до своего дома, за которым наверняка следят.
Его шатало от усталости: шутка ли, от пещеры до аула больше двенадцати километров. Но надо было спешить, чтобы успеть обратно к пещере до рассвета.
Вот и родной аул. Он словно год не был здесь!
Лениво гавкнула сквозь сон чья-то собака. Солтан затаился, присел. Потом бесшумно перелез через плетень какого-то огорода, одолел еще один огород, еще один… Без Тугана в поводу он мог бы разгуливать незамеченным и перед самой комендатурой!
Следующий рывок – и будет огород Шайтана!
Собака узнала Солтана, завиляла хвостом. Солтан, оглядевшись, легко стукнул пальцем в окошко. Никто не отозвался. Постучался еще. Прислушался.
Кто-то подошел к дверям и замер. Солтан прошептал:
– Это я, Солтан. Открой, Шайтан! Скорей…
Громыхнула щеколда. Солтан заскочил в приоткрывшуюся дверь и попал в объятия Шайтана.
Лейла плотно завесила окно, зажгла керосиновую лампу с разбитым стеклом и вдруг отшатнулась от Солтана, прошептав:
– Кто ты?
– Это же Солтан! Не видишь, мама?
– Вижу, но не узнаю. О аллах, что с тобой стало!
– Шайтана тоже не узнать! – сказал Солтан.
Нос у того был распухший, на лице кровоподтеки, а глаза горят незнакомым Солтану огнем.
– Хороши оба! – промолвила Лейла, вытирая глаза, и пошла собирать на стол.
– Я спешу, – сказал Солтан другу. – Передай маме, что я жив, здоров. Мне нужна моя сабля, она зарыта в нашем огороде. Нужна еда, одежда. И спички, непременно спички! И топор.
Он объяснил Шайтану, где его пещера.
– В пещеру я приду, – ответил друг, – но все, что ты просишь, можешь получить сейчас.
Он вышел и через несколько минут вернулся с саблей в руках, изумив этим Солтана.
Лейла, что-то греющая в печи на неостывших углях, заметила саблю и ахнула:
– Откуда она взялась? Из-за нее держали Шайтана под замком, чуть не забили его там насмерть… Ах, мальчики, мальчики, и чем у вас все это кончится?
– Мать, он спешит! – оборвал ее Шайтан по-взрослому. – Пожалуйста, приготовь ему в дорогу еды, а одежду он возьмет мою.
– Нет, сначала пусть поест, он же ополовинился от голода!
Солтан с жадностью набросился на хлеб и молоко, забыв все на свете. Тем временем мать с сыном укладывали ему в сумку все, что могли.
Потом Шайтан сел против друга и рассказал ему, что делается в ауле.
– А саблю, добавил он, – я, можно сказать, и не прятал. Она висела себе у самого входа в наш двор, на столбе ворот!
– Что ты плетешь? – удивилась мать. – Висела на виду у полицаев?
– Не на виду, а под дощатой обшивкой столба, – объяснил Шайтан. – Я приподнял этот четырехугольный колпак и повесил саблю на гвоздик столба. Так она и висела, встречая и провожая полицаев, которые приходили к нам с обыском…
– Значит, и к вам мне нельзя было являться? Следят, как и за нашим домом?
– За моим уже перестали, – сказал Шайтан. – Поняли, что ничего здесь не добьются…
– Спасибо тебе! – произнес Солтан растроганно. – Ты бесстрашный друг.
Он начал одеваться. Лейла дала ему теплое белье, толстую черную черкеску, шубенку, шапку и почти целые чарыки сына.
– Голова у меня все еще сильно болит после комендатуры, кружится, – пожаловался Шайтан. – Я ждал, пока мне станет лучше, чтобы начать разыскивать тебя.
– Готовь самых наших верных ребят. Шайтан! Будем мстить гадам фрицам. Встречаться нам лучше не у пещеры, а у Белой скалы. Первая встреча через два дня, в субботу. Условный знак: свистнешь три раза. Мне пора, беспокоюсь за Тугана!
…Марзий впустила Шайтана в калитку без всякой надежды на добрую весть.
– Как твоя голова, сынок? – скорбно спросила она.
– Голова ничего, тетя Марзий, я о Солтане…
– Никаких новостей, мальчик! И не произноси ты его имя при мне! Мне же переворачивает душу каждый раз!
– Произнесу, тетя Марзий! Я с ним ночью сидел, как вот с вами!
В это время сильно постучали в ворота.
– Говори же! – кинулась Марзий к Шайтану.
– Стучат, тетя Марзий!
– Какое мне дело до всех? Говори!
– Вдруг это полицаи? Выйдите. Я вам все-все потом расскажу.
– Хорошо! Спрячься… Смотри не убегай! – Это недобрые люди стучатся, – сказала Марзий, вставая. – Бедный Самыр (теперь после гибели она не называет его Медным казаном), вот сейчас он залаял бы вовсю, на недобрых он не жалел голоса. А ты сиди не высовывайся, -сказала она Шайтану и пошла.
Во двор ворвались Кривой и два фашистских солдата.
Увидев Марзий, Кривой трусливо погрозил ей пальцем:
– Опять поднимешь вой на весь аул и начнешь говорить грязные слова? Не вздумай!
– Зачем мне выть? Это тебе надо выть. Кривой. Это у тебя все время неспокойно на душе…
– А ты-то чему улыбаешься? – удивился Кривой, не веря своим глазам.
– Не только горе есть на свете. Кривой!
Да, есть и радость. Жив ее мальчик…
Кривой оттолкнул женщину в сторону и направился к ишаку. Баран недовольно поднял голову от еды, глаза его налились кровью, и он пошел на Кривого. Тот хотел увернуться и оказался спиной к барану, которому только того и требовалось. Баран поддал рогами. Кривой брякнулся на живот. С него слетела шапка.
Марзий неожиданно расхохоталась. Соседки, заглядывавшие через плетень, изумленно переглянулись и начали шептать молитвы. Давно они не слышали смеха Марзий. Рехнулась? Столько на нее навалилось!
Двое зеленых уже уводили упиравшегося осла, накинув на его спину седло.
Баран, забыв, что хотел поддать Кривому еще разок, кинулся выручать друга. Кривой вытащил в ярости наган, хотел пристрелить рогатого дьявола, но один из солдат сердито отнял у него оружие и велел вести барана живым.
Марзий стояла недвижно, смотрела с каменным лицом вслед своим питомцам.
Есть на свете горе…
Но есть на свете и счастье: ее сын жив.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
В последние дни через Аламат шли и шли фашистские части. Они шли к перевалам, а оттуда повозки возвращались груженные трупами фрицев… Видно, ожесточенные были там бои. Фашисты возили на перевал оружие и продовольствие на лошадях и ишаках, дорог для машин через это ущелье не было. Вот и оставили аул без тружеников-ишаков, без которых ни один двор не обходился. Забирали фашисты подчистую и скот.
Так Главная улица превратилась в улицу слез, причитаний и проклятий. Солдаты по приказу коменданта шныряли по аулу с оружием, загоняя взбудораженных людей во дворы.
