Беглая княжна Мышецкая - Владимир Иванович Буртовой
Походный атаман Роман Тимофеев, головой под потолок, в синем кафтане, но без оружия за поясом, стоял у оконца, закрытого белой занавеской. Увидев вошедшего сотника, смущенно подергал себя за длинные усы, глянул в глаза Михаила, как бы извиняясь, пробормотал:
– Это Иринка, дочь синбирского посадского Максима Леонтьева. Никита как-то приводил меня к своему знакомцу, в Реште они виделись, – напомнил Роман, не переставая тянуть себя за правый ус. – Иринка на стол накрывала, ну… мы и приглянулись друг дружке. Вчера вечером самовольно из Синбирска прибежала. Отчаянная девица, под стать твоей Луше, не так ли?
Михаил улыбнулся понимающе, дружески ткнул походного атамана кулаком в бок, пошутил:
– Кого черт рогами под бока не пырял, а? Не мимо нас, брат, сказано – был бы лес, а топор сыщется, был бы атаман, а красная девица сама найдется!
– Не на всякого атамана, не на всякого, – ответил Роман, перестав теребить себя за усы. – Вот на Степана Тимофеевича в Астрахани сколь девиц да вдовушек зарились? Да названая матушка Матрена Говоруха живо всех спровадила от атаманова шатра!
– Чего же так? Аль верность супруге велит блюсти?
– Женка у Степана Тимофеевича знатная, да у нее сынок Офонька малый, его батька Степан дюже полюбил… Пуще всего страшится Матрена Говоруха, чтоб злоехидное боярство не подослало какую девку с умыслом отравить атамана, как, по слухам, поляки сотворили с гетманом Богданом Хмельницким в Чигирине.
– И то, – тут же согласился Михаил и несколько раз, как бы сокрушаясь такой возможности, покачал головой. – С бояр все может статься, тут Матрена правильно делает, что батьку Степана из своих рук кормит. Береженого Бог бережет.
Роман взял Михаила за локоть, попросил:
– Ты, Миша, Луше не сказывай про Иринку, мне неудобно перед ней… Как-нибудь сама узнает.
– Пустое, брат Ромашка, – отозвался Михаил, сам смутился, доверительно сообщил самое сокровенное в душе своей: – Луша только третьего дня стала моей женушкой. А до того – ни-ни… между нами ничего не было, хотя столько прожили в одном доме.
– А-а. – Роман вскинул брови, синие глаза подернулись невольной печалью. – Я рад за тебя, брат Миша… И за Лушу рад, счастья вам полную чашу. Надо было вас обвенчать в Самаре. Ну да ничего, сыщем попа…
– Чего гонец примчался в такую рань? – перешел к делу Михаил, в душе довольный, что у походного атамана появилась сердечная подруга, не будет тосковать по Луше, видя ее рядом с ним.
– Еще не ведаю. В горницу не пустил его Ибрагим, покудова Иринка одевалась, в прирубе усадил, квасу дал выпить. Вот, идут Оська да Никита, велю призвать нарочного.
Известие, которое выложил молоденький безусый и розовощекий Ивашка Перемыслов, потрясло казаков и стрельцов:
– Повелел батька атаман Степан Тимофеевич уведомить тебя, походный атаман Роман Тимофеев, что отплывает он с частью войска на Дон…
Не успел Ивашка закончить свой сказ, как нетерпеливый и горячий Ибрагим вскочил с лавки, головой уперся в низкий потолок.
– Как так отплыл? Почему отплыл?
– Сядь, кунак, сохрани спокойствие и слушай гонца! – резко оборвал названого брата походный атаман, махнул рукой Перемыслову – говори, дескать, дальше.
– Отплыл на Дон, потому как пришли гонцы из Черкесска с вестью о том, что казацкая верхушка умыслила учинить нападение на голутвенных казаков, которые держат сторону Степана Тимофеевича, побить их и тем самым лишить батьку атамана возможности иметь помощь с Дона. А всему тому заговору завотчики атаман Корнила Яковлев да его сподручник Мишка Самаренин. Чтоб побить домовитых да отвадить их от заговоров, и отплыл ныне поутру столь спешно Степан Тимофеевич со своими ближними людьми, бывшими с ним в новом становище в Тихих Водах.
– А мне каков наказ? – хрипло выговорил походный атаман, комкая в руках баранью шапку с голубым верхом.
– Тебе, Роман, велено крепко стоять на Волге, держать Самару, Усолье и собрать под свою руку малые отряды, которые разошлись по линии крепостей от Синбирска и до Корсуня. И тем укрепить тыл атамана Разина и иным атаманам, которые бьются под Пензой, Нижним Новгородом, Арзамасом и в иных местах. Да и синбирского воеводу держать в постоянном страхе, чтоб из своего кремля не отваживался высылать стрельцов на Самару и на Саратов, а тем паче, чтобы не пустился в угон по Волге за стругами батьки атамана. Фу-у, кажись, все высказал и ничего не забыл… Да-а, иное сладко проглотить, да горько выплюнуть, такова и эта весть всем нам, – Ивашка от напряжения даже взмок лицом и теперь, смущенно улыбаясь – исполнил наказ Степана Тимофеевича! – откинулся на спинку широкой лавки, которую так и не успел мастер покрасить в какой-нибудь цвет, и рукой провел по кудрявым русым волосам…
С минуту в тесной горнице стояла удручающая тишина – буквально всех это известие тяжким бременем придавило к лавке: не только помощи им с Дона не ждать, но и самому атаману Разину пришлось спешно уходить туда и там вершить неотложные дела!
– Та-ак, завозились клопы, повылазили из щелей, – первым нарушил томительную тишину Никита Кузнецов и прикусил губу, сдерживая душевную боль, чтобы не вырвалась бранными словами в адрес домовитых казаков, которые, похоже, дождались своего часа.
– Должно, весть о конфузе под Синбирском быстрее стрижа долетела до Черкасска, – согласно отозвался Роман Тимофеев. – Одних опечалила, а в других вселила надежду погубить нашего батьку и тем способом выслужиться перед московскими лихими боярами.
– Ну ничего, казаки! Бог даст, лиса придет и курица раскудахчется, – уверенно проговорил Оська Путиловец и поскреб затылок. – Степан Тимофеевич живо нагонит страху на домовитых казаков, чтоб оставили думку пакостить казацкой бедноте!
Михаил Хомутов завозился на лавке у края стола, стащил шапку, хлопнул ею о колено:
– К этому известию с Дона надо ждать нам и других нерадостных событий. С уходом Степана Тимофеевича воспрянут духом окрестные воеводы и поместные дворяне. Быть крепкой драке, братцы…
– Погоди, Михаил! Что за шум в стане? – походный атаман поспешно вылез из-за стола, направился было к двери, а на пороге – некое подобие огородного пугала: в порванной рубахе, без головного убора, но с голой саблей в руке Янка Сукин, со лба на левый глаз и щеку стекала кровь, и пятидесятник вытирал ее ладонью, чтобы не пачкала бороду и рубаху.
