Иван Дроздов - Баронесса Настя
Необходимо было продолжать играть выбранную роль.
«Линкольн», обогнув огромную клумбу с роскошными цветами, мягко, бесшумно остановился у подъезда. Ацер выходил из машины, всем своим видом демонстрируя важность, значительность своей персоны. И почти не обращал внимания на старого слугу, открывшего дверцу автомобиля, на двух офицеров тайной полиции, стоявших поодаль. Кейде он подал руку и церемонно показал на мраморные ступеньки, ведущие к дубовым с золочёными ручками дверям. «Артист! — подумала Кейда, пряча улыбку. — Генерал, его дядя, проще».
Из холла вели три двери: одна большая, двустворчатая, две другие — поменьше. Слуга растворил левую. Ацер и Кейда прошли по коридору, а затем под аркой в небольшой круглый зал с камином и кроваво–красным ковром на полу. Небольшой стол и шесть стульев подсказали Кейде, что хозяин принимает здесь немногих и, может быть, самых близких друзей.
Офицеров тут не было, слуг — тоже, но очень скоро из боковой двери появились две девушки и стали накрывать стол.
Кейда ни разу не взглянула на Ацера, но боковым зрением следила за каждым его жестом и одновременно разглядывала зал — стены, потолок, камин, цветочные вазы, расставленные в углах, и, особенно, молодых, едва достигших совершеннолетия девушек, расставлявших перед ними тарелки. Они были свежи и румяны, как ангелочки, всё делали ловко, мягко, грациозно. Кейда дивилась их красоте и тому, что ни Ацер их не замечал, ни они, казалось, не видели и не хотели видеть Ацера и её, Кейду. Кейда демонстративно заглядывала им в лица, но они тактично увертывались, стеснялись, — видимо, трепетали от страха перед хозяином.
— Как вас зовут, девочки? — некстати прозвучал громкий голос Кейды.
— Меня — Патриция, — ответила та, что казалась постарше, — А её — Мариам.
— Я хочу, чтобы Мариам сама назвала мне своё имя, — повернулась к ней Кейда.
— Да, любезная госпожа, меня зовут Мариам.
— Славное имя! Мы теперь знакомы и, я надеюсь, полюбим друг друга.
Эти последние слова прозвучали неожиданно и всех озадачили. Ацер дал знак удалиться, и девушки, точно ручейки, утекли из зала. Ацер тихо, но с нажимом проговорил:
— У нас не принято фамильярничать с прислугой,
— А у нас наоборот, — мы любим поболтать не взирая на лица и положение.
— Где это у вас? — холодно спросил Ацер.
— У нас в госпитале. Где же ещё? Там все разговорчивые и всегда готовы прийти друг другу на помощь,
— Видно, из этой вашей привычки и родился ваш подвиг, — Ацер метнул завистливый взгляд на крест и бриллианты, сыпавшие вокруг синеватые искры.
— Вы поступили бы так же, увидев, что вашему генералу грозит опасность. Подвига тут нет, я выполняла долг, Но фюрер решил…
Кейда в каждом своем слове слышала наивность, но полагала, что болтовня её тонко маскирует ядовитую иронию. Ацер не думал так, он пытливо разглядывал её и в тоне её речи улавливал оскорбительную для него игру, «Неужели дурит мне голову? Но зачем?» — думал он с досадой. И со своей стороны решил так же говорить загадками, водить её за нос. Впрочем, очень скоро он отважился на вопрос, всё время его волновавший:
— Вы любите евреев? — выпалил он скороговоркой.
— А почему я должна их любить или не любить? Вы же не спрашиваете меня, люблю ли я эфиопов.
— Эфиопы не интересуют никого, — в том числе и ваших друзей нацистов, а евреи…
— Моих друзей? Почему моих?
— Наших, наших, конечно!
— Любить, не любить — не те слова. Мы выскоблим их изо всех щелей земного шара.
— Выскоблим?
— Да, выскоблим, — как клопов.
— А вам лично евреи сделали что–нибудь плохое?
— Мне лично — нет, но они, как крысы обглодали Германию.
Ацер приоткрыл рот от изумления, но ничего не сказал. Кейда добавила:
— И хотят властвовать надо всем миром. Но вы… Почему вы задаете эти вопросы? Уж не заказ ли получили от тайной полиции? Зря стараетесь. Я подсудна одному человеку на свете — фюреру!
Ацер вытянул шею, как глухарь на стойке, поправлять ситуацию было уже поздно: он сам теперь видел, что не вовремя и не к месту задал свой вопрос, — тема щекотливая, неуместная в такой обстановке. И Кейда, воспользовавшись этим, поставила его на место.
Она была довольна, однако продолжать этот разговор не хотела, боялась запутаться. Ацер тоже избегал дальнейших дискуссий. Утешало его одно: такие геббельсовские стандарты о евреях выплескивал каждый нацист. С ней же, как он думал, стоит лишь как следует поговорить, и дурь её улетучится. Он склонился над едой и не смотрел на Кейду. Старался извинить её атаку на евреев, но не мог. Волна ненависти подступила к горлу и душила его, как удавкой. Отпала охота показывать ей замок, увлекать, закреплять дружбу. Холодно, с немецкой расчетливостью и еврейским меркантилизмом он сейчас, в одну минуту решил: она будет переводчицей и его наложницей. Он изваляет её в грязи и выбросит как тряпку. С этой мыслью и поднялся из–за стола. Сказал:
— Приступим к работе.
Едва Ацер успел растворить дверь, как его остановил голос вошедшего офицера:
— Господин полковник, вам телеграмма!
Ацер прочитал: «Завтра в Мюнхене в концерт–холле состоится важное совещание вам надлежит выделить пятьдесят человек для охраны». И больше ни слова. Его, полковника Ацера, на совещание не звали. А он давно ждал этого совещания, он знал: на него съедутся военные чины северо–западных областей Германии, прибудут офицеры и генералы из оккупированных Франции, Австрии и Швейцарии. Совещание обещал провести сам Гитлер… Его не приглашают… Теперь — жди опалы.
Он почувствовал себя зверем, которого выслеживают. И уже ощущал холод наведённых на него стволов.
Ацер подошёл к телефону, набрал номер Функа.
— Добрый день, дядя! Завтра в Мюнхене совещание, — вы знаете?.. А вы не скажете, почему меня нет в списках?.. Узнайте, пожалуйста, тут какое–то недоразумение. Вы не находите?
Кейда, стоявшая поодаль, делала вид, что разговор её не интересует. Когда он закончил, сказала:
— Поеду домой.
— Хорошо. Один момент.
Стоявшему у двери офицеру он велел позвать Патрицию, и когда та вошла, Ацер приказал:
— Проводите мадемуазель Кейду к дяде Альберту и можете пожить там несколько дней!
В замок генерала они летели на аппарате, похожем на майского жука. Это был прадедушка современного вертолета, в то время большая редкость.
На совещании в Мюнхене произошёл эпизод, имевший для старого Функа трагическую развязку. Фюрер был мрачен и рассеян, опытный психолог мог бы заметать надлом его былой агрессивности, начавшийся распад клокотавшего ещё недавно наступательного порыва. Он был зол и не щадил даже тех, к кому хранил почтительное уважение. Скользнув взглядом по первому ряду, зацепился на Функе, проговорил:
