Легионер. Книга первая - Вячеслав Александрович Каликинский
– Где ж я разживусь, Василий? – усмехнулся Ландсберг. – Разве что попросить из тех денег, что отобрали? Но дадут ли?
– Про те деньги забудьте, ваш-бродь! Их отдадут, ежели выпустят отсель. А разжиться деньгами вам надо непременно! Без денег совсем в тюрьме плохо! Ни табачку купить, ни одежку приличную справить. Да и приставники придираться станут, ежели полтинничком кой-когда не поклониться. Нешто у вас на воле родной души нет? Али друзей-товарищей?
Ландсберг помрачнел: его семья еще не знала, что он арестован. Каков удар будет для матери! Для сестер, для брата… Тюремщик вчера говорил, что может отправить депешу. Но писать про арест никак невозможно! Сообщить, что болен и просит брата приехать?
Мужичок, между тем, подошел поближе и продолжал вполголоса учить новичка тюремным хитростям:
– Денюжки, ваш-бродь, просите некрупными ассигнациями: сдачу в тюрьме не дождетесь! Правда, мелкие прятать хлопотнее, чем одну бумажку, да я вас научу! Или вот коты у вашего благородия совсем непотребные, ножки быстро собьете в них – значит, штучные заказать здешнему сапожнику надо. Напишете прошение своему приставнику – он економу передаст, и тот из ваших денежек за заказ удержит один рубль и восемь гривен. А ежели желаете, сапожнику тому я два слова шепну – они тоже в нашем отделении обитают, сапожники-то! Он с вас и мерочку снимет, и кожу мягкую поставит, и тайничок в котах сделает. Для денюжек, то есть. Приплатить ему, конечно, надо будет за такой фасон – зато ни в жизнь при обыске не найдут-с!
– А что, здесь и обыски бывают? – удивился Ландсберг. – Чего же искать, если при поступлении у арестанта и так все отнимают?
– Как же без обысков? – в свою очередь удивился Василий. – Обыскивают! То есть вас, благородных, изредка, конечно. Или нарочно, ежели найдут где-нибудь приготовления к побегу – тогда пыль столбом по всему замку! Голытьбу не обыскивают, которая во втором отделении обитает – а чего у них искать-то? Седьмое с шестым тоже не шевелят, там инвалиды из арестантских рот сидят – голытьба да бродяги безродные. А вот, ежели сказать, третье, четвертое или пятое отделения, так там через день ищут, потому как в третьем воры да ширмачи, а в четвертом-пятом отпетые сидят, которые уже все каторги с пересылками прошли. Там и ножики находят, и винцо, и карты. Там умельцы собраты, денюжки покажи – вам и пачпорт такой могут сделать – от настоящего не отличишь, ваш-бродь!
– Знаешь, Василий, называй-ка ты меня по имени-отчеству лучше! – перебил Ландсберг. – Какое я благородие, если такой же арестант? Карлом Христофоровичем зови. И садись, чего навытяжку стоишь?
– Как будет вам угодно, ваш… То есть Карл Христофорыч! – Мужичок осторожно присел на краешек второй табуретки.
– Так как же это все проносят сюда – и ножи, и карты? – недоверчиво поинтересовался Ландсберг. – Меня вот при поступлении догола раздели и всю одежду вольную отобрали. Белье – и то прощупали перед тем, как вернуть.
– Про тонкости не знаю, Карл Христофорович. Да и знать не хочу, – затряс головой Печонкин. – Знаете, как тут говорят? Меньше спросишь – дольше проживешь. Ежели тюремная сволота всякая – простите на худом слове – ежели заподозрит, что к начальству с доносами человек бегает – не жить тому! Везде достанут, так-то! Но коли вам в диковинку способы разные… Скажем, предположение имею, ежели интересно вашему благородию. Что помельче – в заднем проходе заносят, – Василий показал пальцем у себя. – И через господ тюремщиков добывают нужное, ежели деньги есть. Вот Рассоха из четвертого отделения сам хвалился, слышал я, что шило в проходе у себя схоронил, а тут вынул, рукояточку приделал. Карты здесь, ежели хотите знать, за рубь-два тюремщики принесут. А чего? На воле-то карты в три гривенника в любой лавке. А тут не менее рублевика – чего ж не принести? Жалование у господ тюремщиков невеликое, детки есть-пить просют. Винцо, к примеру, взять опять-таки: заплатишь впятеро – принесут. Не всем, конечно. На кого господа тюремщики взъярятся – очень грустную жизнь могут устроить. Не то чтобы принести с воли безделицу малую – придираться начнут ко всему. Прогулок лишат, в сырую камеру переведут, чуть что – докладная смотрителю замка, господину Сперанскому. А тот в карцер посадит. Вот уж чего страшней тут нету – так это карцер… Ну это я так говорю, к случаю. С тюремщиками поладите – и все вам тут будет!
– Ты еще скажи, Василий, что девок непотребных сюда привести могут, – не поверил Ландсберг. – За такие приношения и самому в арестанты можно превратиться!
– Можно, да только носют! – вздохнул Василий Печонкин. – Потому как слаб человек, всяк пожить послаще хочет. А за девками и ходить не надо, в замке их полно! В десятом отделении сотни три душ баб обитает. Есть там и благородные – те, конечно, непотребства не допускают! А остатние, которые попроще – и-и, ваш-бродь, то есть, Карл Христофорыч! По пятницам, в день посещений, любой арестант может заявить, что сродственница у него там сидит. Марфа, допустим, или Глашка какая. И по несколько человек из отделения по очереди туды водют нашего брата, арестанта.
– И что ж – без начальственного там присмотра, что ли?
– Почему без присмотра? Приставники и там есть. Да только и они деньгу лишнюю пропустить не желают. Поклонятся желающие приставнику дежурному двугривенным, он в камеры-то и не заходит, по коридору гуляет себе. А мужички стараются, народонаселенье замка увеличивают…
– Но это же скотство какое-то! В камерах же женщины другие! – возмутился Ландсберг.
– Не до жиру тем людям, – вздохнул Печонкин. – А уж бабам и вовсе… У них там, в десятом, веревки в камерах дозволено вешать для всяких ихних постирушек. Тряпицей завесят кровать – и чем не нумер отдельный?..
Словно спохватившись, Печонкин вскочил с табурета и засобирался:
– Ох, засиделся я, Карл Христофорыч! Пойду уже! Неровен час, господа приставники озлятся, что я тут с разговорами торчу. Водички свежей вот принесу вам – и до завтрева, если угодил, конечно…
– Приходи обязательно, Василий! – обрадовался Ландсберг.
– Я-то приду, Карл Христофорович, а вот вам одному, без соседа, вовсе невмоготу тут скоро станет. Послушайтесь доброго совета, попроситесь в соседи к кому-нибудь! Я-то человек простой, быстро вам надоем-с. Да и нельзя нам, простым, долго тут задерживаться. А в отделении для благородных всякому пара найдется. Вот даже офицеры вроде вас имеются. Поп-расстрига есть, из образованных – учителя, управляющие бывшие. Право, Карл Христофорыч, послушайте меня-дурака! Нельзя в тюрьме одному! Сгинете. Вы подумайте, а пока прощевайте.
– Господин офицер! – возник в дверях суровый приставник из новой смены. – Кажется,
