М. Эльберд - Страшен путь на Ошхамахо
Возбужденные крестьяне долго не могли прийти в себя. Праздник был явно испорчен. Не знали, что и делать: то ли разбрестись по домам, то ли продолжать обрядные танцы и моления.
— Не думал я, что доживу до такого страшного часа, — грустно сказал старик, который первым вступил в разговор с Адильджери. — Почему он не был поражен громом на месте, а?
Кто-то из молодых, под еле сдерживаемые ухмылки приятелей, важно изрек:
— Зато он был поражен на месте грязной требухой и вонючими кишками!
Мужчины постарше грозно покосились на остряка, и тот спрятался за спины своих сверстников. Обездоленные паломники тяжко вздыхали:
— Напакостил нам тут племянник Хабалы… Вот горе!
— Хабала, ты только на нас не обижайся…
— А может, эта новая вера и вправду…
— От таких слов язык может отсохнуть. Жаль мне тебя тогда будет!
— А я боюсь, как бы у тебя глаза не вытекли от такой жалости!
— Эй, вы! Не вздумайте ссориться! И без того есть о чем подумать.
— А что думать? Разве может играть музыка, когда Псатха плачет?!
— Да-а-а, Хабала! Хоть он и твой племянник…
— А про корову Ахына забыли? Подождем явления черной нашей красавицы!
— Ой, дуней! Уж этот племянник!
— Подождем явления…
— А вот подождите, подождите еще немного: скоро не в один кабардинский дом такой же самый племянник явится — и заплачет Псатха!
* * *Адильджери, ослепленный яростью и почти до слез униженный, скакал через лес, ничего не видя перед собой. Ветви хлестали по лицу. Он бросил поводья и одной рукой придерживал шапку, а другой прикрывал глаза, будто пряча их от возможных свидетелей его позора. Незадачливый пророк глухо стонал и осквернял свои уста татарскими ругательствами: в кабардинском языке не имелось таких сильных и непристойных слов.
Однако по натуре Адильджери был человеком хоть и вспыльчивым, но отходчивым и скорее жизнерадостным, чем угрюмым. Скоро он начал постепенно успокаиваться, а его конь, чувствуя перемену в настроении седока, перешел с галопа на рысь, затем с рыси на шаг.
Возле чистого и глубокого ручья Адильджери спешился, лег грудью прямо в холодную воду и окунул несколько раз голову. Потом он поймал чуть было не утонувшую шапку, встал, ударил ею об колено, встряхнул и положил на пригретый солнцем камень. Только теперь он заметил двух людей, сидевших на берегу ручья чуть выше по течению.
Один из них выглядел немножко моложе Адильджери, другой был еще совсем юнцом, у которого только начинали пробиваться усы. Но когда они встали, оказалось, что оба одного роста и почти одинакового сложения. Их широкими плечами, статностью, гордой осанкой нельзя было не залюбоваться. У старшего на бледном, слегка обветренном лице выделялись черные дуги бровей над спокойными темно-серыми глазами, кончики густых усов свешивались по углам полного, но твердого рта. У юного мужчины — а именно так следовало бы назвать не по годам развитого парня — на неожиданно нежном, как у невесты, лице играл румянец, в глазах цвета спелых терновых ягод светился пытливый, еще по-детски застенчивый интерес ко всему окружающему. Вот так он и смотрел на несколько необычное поведение Адильджери. Будущий мулла слегка растерялся и забыл, что он должен первым приветствовать незнакомцев. Однако старший из них, будучи, вероятно не только воспитанным, но и чутким человеком, слегка поклонился и сделал рукой приглашающий жест:
— Салам алейкум, путник!
«Вот бы мне его голос, — тоскливо подумал Адильджери, — таким рыком медвежьим любую толпу можно привести к повиновению».
— Уалейкум салам, добрые люди, — Адильджери подошел поближе, а юный джигит взял у него из рук поводья коня и привязал разгоряченного скакуна к дереву.
— Присаживайся, — сказал незнакомец. — Надеюсь, не побрезгуешь нашей бедной трапезой.
На небольшом медном блюде лежала лепешка копченого сыра, большой кусок просяной пасты, несколько кусочков халуа — сладкого кушанья из масла, меда и ячменной муки. Рядом с блюдом, на широкой и короткой дубовой дощечке — вареная курица, пучок «медвежьего» лука — черемши — да соль в костяной коробке.
— Дай аллах, чтоб каждого путника приглашали к столь «бедной» трапезе, — вежливо ответил проголодавшийся проповедник и сел на разостланную на земле бурку.
Хозяин привала тоже сел, а парень аккуратно разделил курицу по суставам и положил перед гостем лучшие части — ножки и желудок.
Адильджери отщипнул кусочек пасты и сказал:
— А вот юноша…
— Бати его зовут, — подсказал старший незнакомец. — А меня — Болет.
— Так вот, уважаемый Болет, пусть Бати тоже садится с нами. Ведь в лесу — это не в кунацкой. Походный привал…
— Садись, Бати, — пригласил Болет. — Наш гость… э-э…
— Адильджери.
— Да, наш старший — Адильджери, он правильно говорит. Здесь тебе не придется таскать новые кушанья и наливать нам мыхсыму. Дорога есть дорога.
Бати сел рядом с Болетом и скромно занялся куриной шейкой.
— Сколь приятно встретить в пути единомышленника — настоящего мусульманина, — положил начало «застольной» беседе Адильджери. — Ведь ты приветствовал меня, Болет, по мусульманскому обычаю, так?
— Это скорее по привычке, — усмехнулся Болет. — Ведь мы с моим каном Бати несколько лет прожили в Крыму.
— О-о! — уважительно протянул Адильджери и отбросил в сторону обглоданную косточку. — Как бы я хотел там пожить!
— Не стоит, — возразил Болет.
— Не стоит?! — удивился Адильджери. — Среди правоверных!.. Не видеть вокруг себя ни одной языческой рожи — и не стоит? Да только ради этого…
— Не думай, милый земляк, что крымские татары, хоть они все поголовно и мусульмане, только и делают, что возносят молитвы аллаху, творят добрые дела и ведут благочестивые беседы. Они такие же люди, как и мы, только большинство из них развращено военачальниками и муллами — да, да, муллами тоже, и хотят, чтобы работали, накапливали им богатства другие люди, другие народы. Разве они не грабят адыгов? Разве мало в крымской пли турецкой неволе наших мужчин и женщин?
— Но зато ведь они несут в наши края высокий свет ислама! Когда мусульманство будет принято всем народом, то многое переменится к лучшему.
Болет покачал головой и ничего не сказал. Адильджери стал понемногу горячиться:
— Но как можно терпеть, когда еще добрая половина наших чувячников продолжает упорствовать в неверии!
— Человеку бывает нелегко отказаться от старых привычек.
— Так надо его заставить!.. — Адильджери с силон ударил кулаком по своему колену и чуть-чуть покривился от боли. — Заставить! Заставить!!!
